Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

медаль, тонированную под золото с рельефным портретом Арвидаса Сабониса, лучшего баскетболиста всех времён и народов. Покупайте также рентгеновский снимок травмированной руки Владаса Хомичуса, такого же великого баскетлитовца.

Я пожал крепкую руку замечательным выдумщикам и получил в награду за широкий жест золотую медаль с Сабонисом, но и сам не остался в долгу — подарил им «золото для нас», письмо «Oro pro nobis», уверен, что оно отправится по назначению, даже если его сомнут в сумке и обольют пивом.

Какая бы ни была судьба у этого письма — теперь она уже его судьба, а не моя выдумка. Да и те пенки (пять) непроданных писем оказались неотправленными формально, не по существу, а по существу-то их читали — и не сотни, а тысячи, а может, и больше.

Даже те, кто не хотел читать, — читали, из любопытства, да мало ли из чего, — из алчности хотя бы, потому что даром — денег-то я за чтение не брал.

Ничего, в следующий раз все свои письма я буду продавать запечатанными в конвертах, — кому надо — берите за пенки, распечатывайте, читайте — тут же на рынке, или в указанный на конверте срок, например в день вашего рождения, или наоборот; или в час просветления, или в минуту отчаяния, или в минуту принятия ответственного решения, или при пересечении какой-либо границы, или после всего случившегося, или никогда.

Последнее письмо, конечно, покупатель не купит (будет думать, что там пусто) — следовательно, никогда и не прочтет. Условие соблюдено, но я внакладе.

А там…

Когда ярмарка свернулась и от праздника остались только газетные упоминания, а от газет — обгоревшие, но живые клочки по всему рынку, меня посетило настроение «шапито уехало». Я решил погулять в одиночестве по тем местам, где ещё вчера меня носила народная стихия.

Рынок, конечно, стал меньше: все конструкции и строения, от безлюдья лишившись своих опор, немного провисли в воздухе и как бы повалились на сторону. Что ещё?

Ещё боюсь ошибиться, но две-три вороны смотрели на меня без страха. Что ещё?

Ещё по центральному ряду ползли компактные снего- и мусороуборочные машины. Что ещё?

Ещё расколотый череп камикадзе (бракованный вариант с раковиной в массе). Что ещё?

Ещё по небу плыли чернильные облака каракатиц.

Ещё моя замечательная шариковая ручка, заплывающая пастой всякий раз, когда я задумываюсь, зачертила зигзагами туда-сюда несколько куч бесцветных наблюдений по поводу солнечного мартовского утра, по поводу отлетевшего от шапито ума, по поводу ума, взыскующего себя как такового, по поводу ума, алчущего себя как иного, по поводу того, что всё плохое лечит каланхоэ, что Таудвидас Бонапарт — всего лишь ваш покорный слуга обстоятельств, что, если бы не женщины, всё было бы дешевле грязи, что я видал Касавубу в белых тапочках в гробу, что хорошо, что мне не надо идти в школу. Что ещё?

Офорт на снегу с носорогом Дюрера и его личной подписью — «1 рубль» и никакого тебе павлиньего пера.

Р. S. Последние два письма на разные случаи жизни я написал так же, как и предыдущие, — в спешке, опаздывая на поезд (обратный на этот раз).

Заказчица, администратор колхозной гостиницы, Даля Вацлавна, наблюдая наш с волком и шакалом номер, заметила мои баночки со скарлаттой, золотом, тушью и серебром. Ей очень понравились мои рисованные письма.

Так вот, не могу ли я сделать надписи для туалетов — мужского и женского? — всего лишь два бумажных квадратика — «М» и «Ж», но только красиво, «как вы умеете». Таким неожиданным образом, когда основные события уже, казалось бы, произошли, моё перо созерцателя оказало практическую услугу самым крайним нуждам человека. И человек отблагодарил меня за труд двумя павлиньими перьями — «вчера из-за одного такого вы так переживали»…

И я обещал не забывать человека и поскорее приехать к нему в гости.

Москва — Вильнюс — Москва

Февраль — март 1985 г.

Табуированный тотем

Ко дню рождения моей племянницы Маши

В детстве я мечтал стать зоологом — чтобы быть ближе к миру диких животных. Некоторых из них мне посчастливилось увидеть вне зоопарка.

Змеи. Их я ловил везде, где проходили натурные съёмки фильмов с моим участием. Помню, как режиссёр N возмущался на летучке: «Почему актёры являются на съёмочную площадку пьяные и увешанные гадами?!» Этих гадов вешал на них я.

В перерывах между дублями я убегал подальше от съёмочной площадки в лес или камыши, чтобы там общаться с дикой природой. Запустив руку под корягу, я вытаскивал оттуда большую гроздь перевитых друг с другом ужей. Схваченные мной, они испускали какую-то вонючую жидкость молочного цвета, то ли «обделываясь» от страха, то ли отпугивая ею от себя захватчика.

Вскоре моя увлечённость змеями сменилась на такую же болезненную змеебоязнь.

«Счастливчик», — с ужасом думал я о себе в смысле «идиот», потому что под корягами могли быть и гадюки. Впрочем, почему «могли быть»? Были.

Як. Косматый. Местами облезлый. Шёл нам навстречу — из Киргизии в Казахстан.

Сурок. Серый. Выскочил из-под земли, где-то в трёх метрах от меня. Это порода его так называется — серый, а на самом деле он коричневатый. Застыл, сложив лапки на груди, как монах. Францисканец — если коричневый. Пропал так же внезапно, но вдруг снова возник у меня за спиной, свистнув мне, мол: «Эй!» Смотрю, а их уже несколько: то выскочат, то пропадут. Посвистывают. Или это один и тот же?

Снежный барс. Точнее — его парный след в снегу — при нашем восхождении на вершину. Друзья сказали, что вот тут он лежал и слушал, как мы поём у костра и разговариваем. Пугали: ударом хвоста барс способен перерубить хребёт лошади.

Две бабочки, наши попутчицы до самой вершины. Иногда, устав от полёта, они садились рядом на снег или нам на плечи. Обыкновенные капустницы. Я видел, как тяжело они дышали.

Поднимались мы на вершину несколько дней, а спустились с вершины, как нам показалось, за какую-то минуту. Будто бы мы просто прыгнули вниз из заснеженного царства — в цветущий луг — с обледеневшими и ещё не оттаявшими усами. И там (какая плотность событий!) мы увидели, как на нас несутся длинными прыжками чёрная пантера и павиан. В ужасе мы бросились от них кто куда (а куда?), хотя хохочущие киргизские ребята и кричали нам вдогонку: «Это же наши собаки! Они не кусаются!» Долго приходил я в себя после увиденного. Не ожидал я, что здесь, где пасётся табун колхозных коней,