Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

а пастух читает «Известия», меня будут преследовать звери из другого климатического пояса (барс-то — свой). Или хуже того — какие-то аллегории, вроде дантовских.

Бывалые друзья сказали, что галлюцинации, в том числе и коллективные, вполне возможны в горах. Это нормальное явление. Такое тут случается из-за разреженного воздуха. Плюс — нервишки и магия места.

Снежный человек. О нём зашла речь, когда мы со стариком киргизом «квасили» кумыс. Он сказал, что виденный нами як был не диким, а — собственностью коневодческого колхоза, хоть и гулял где хотел и — без пастуха.

— А снежного человека вы видели? — спросили мы у киргиза. — Ведь тут он, говорят, водится.

Нет, о таком человеке он ничего не знает. Может, когда-то такой и был. Но сейчас — нет такого человека.

И, чтобы избежать продолжения нежелательного для него разговора, киргиз задал нам свой неудобный вопрос: «А кто после смерти Сталина был Председателем Президиума Верховного Совета СССР?» Киргиз помнит, что после смерти Сталина этот Председатель вручал ему в Москве медаль за коневодский труд. Но кто именно — забыл. А мы вроде люди столичные, должны знать. Так кто?

Я стал вспоминать:

— Молотов?

— Нет. Это первый заместитель Председателя Совета Министров, — отвечал киргиз.

— Маленков?

— Нет. Это…

— Хрущёв?

— Нет. Это…

Ну, так кто? Я — в замешательстве.

— А вы всё-таки подумайте, — говорили мои друзья, — такой косматый, с руками до колен или — с грудями, если это самка. Хвосты связывает лошадям! Йети!

И вот мы ему — про снежного человека, а он нам — про Председателя «после смерти». Так наш разговор зациклился и долго вертелся в том же духе, пока мы не выпили весь кумыс. Пришлось даже добавлять — посылать пацанов в соседние горы — верхом на лошадях. Заснули мы здесь же, на сочной траве высокогорного пастбища.

Этот разговор я пересказал своему зятю (мужу сестры), когда мы «крепко присели» по поводу рождения у него дочери, а у меня — племянницы. Было это 11 ноября, такое забыть невозможно. Зять сказал, что снежный человек — это табуированный тотем, а Председателем «после смерти» стал Булганин.

— Какая чушь! — возразил я, но, чтобы не застрять в этом разговоре, как тогда в горах, мы решили обратиться к соседу дяде Коле. До пенсии дядя Коля работал инструктором райкома. Пришли к соседу, а он сидит на кухне весь в слезах: Брежнев умер!

Ну и дела… У нас — радость, а у него — горе. Конечно, мы объединились и добавили, каждый — по своему поводу. Из уважения к дяде Коле мы старались об усопшем ничего не говорить. Говорили только о том, как назвать мою племянницу, и о том, как я съездил на Тянь-Шань.

— А кстати, не рассудишь ли ты нас, дядя Коля? Кто был Председателем «после смерти»?

Дядя Коля, довольный, что его знания могут кому-то пригодиться, сказал: «Шверник!» Потому что он был Председателем и «до смерти», но его очень быстро в том же 53-м году сменил Ворошилов. Их обоих дядя Коля видел живыми. А кто из них вручал медаль моему киргизу — тайна, покрытая мраком. И снежного человека дядя Коля тоже видел.

— Как? Ну и какой он?

— Ну какой… Длинный, блондин, нос — крючком, в зубах — сигара, играет на гармошке. Пошутил я, — сказал дядя Коля, — не век же горевать!

Балака и Весялун

Только уснул, будят:

— Вставай, пойдёшь на охоту.

— Не пойду. Я стрелять не умею.

— И не надо! Это такая охота — под хлуд, — где ружья запрещены!

Знаю, что охота под квок — это с лодки на сома. А тут — под хлуд. Хотя, оказывается, правильно говорить: под сад. С хлудом.

Садом здесь называлось особое место на Горелом острове, куда по ночам садились утиные стаи. Усталые. Передохнуть.

Охотникам надлежало: загодя прибыть к этому саду (на лодках по извилистому притоку Вихры или — ближним путём — вброд) и там тщательно замаскироваться — в камышах и кустах. И ждать.

При себе иметь хлуд — деревянный дрын длиной в три метра. Каждый охотник сам мастерил свой хлуд — добиваясь нужной упругости в верхней его части и надёжной устойчивости — в нижней.

На вопрос командира: «Чаму без зброи?» — вместо меня ответил Калинников:

— Это — гость. Только поглядеть.

Такой ответ охотникам не понравился.

— За погляд гроши плацяць!

Я понял:

— Чужак может сглазить удачу.

Хорошо, где-то нашёлся бесхозный дрын.

— Трымай!

Я взял дрын — не дрын, а бревно; едва удержал. Командир сказал:

— Цярпи, казак! — посмеиваясь.

Тут, под Монастырщиной, все говорили слегка по-белорусски: трапка, кручок. Трус — кролик. Зброя — оружие. Пугач — филин.

В лунном свете наши плоскодонные дощаники выглядели как боевые струги с копьеносцами. Проплывая под свисающими ветвями, мы, по команде «хлуд по воде», опускали их в горизонтальное положение, что также напоминало некие воинские манёвры.

Не знаю — пошёл ли кто-нибудь ближним путём вброд. Хотя поначалу мы слышали их всплески.

— Ондатра, — сказал Калинников, — она тут всем мерещится.

«Как и треснувший сучок, — подумал я, — героям Фенимора Купера».

На месте сада нас расставили по постам, в каждом — два-три человека, не больше. Чтобы друг друга не покалечили.

Меня и Калинникова уложили между кочками, у воды. Запрещалось ходить в полный рост (кроме дозорного) и переговариваться. Никакой выпивки — сухой закон. Кто закурит — получал дрыном по шее, ввиду мирного времени; при партизанах — «кару смерци».

Об этой, «хлудной», давно забытой охоте местные жители вспомнили во время войны — как об охоте бесшумной, не навлекающей на себя карателей.

Ждём. Спать тоже нельзя. Дбай! — бди! Зевать — можно, но — удушливым зёвом…

Калинников шепчет:

— А кого склонило в сон, того утащит сом Самсон.

— Какой Самсон?

— Который в омуте живёт да усопленников жрёт!

Думаю, мрачноваты твои байки, дядька Калина. Балагур ты, но не весельчак. Другое дело — Тёркин. Его автор, говорят, родился в этих местах.

— Этта мы знаем, учёные.

Послышался всплеск.

— Ондатра?

— Нет. Пузырь лопнул. Так из омута дух Самсона выходит, ядовитый. Он и человеков помрачает, и всё вокруг губит. Потому и остров этот — Горелый, что его спалил дух Самсона.

Над головой пронеслась свистящая песня.

— Кулики! — сказал Калинников. — Наши придут позже.

Кажется, Калинников что-то жуёт. Ну и мне пора. Достал сухой паёк — кусок чёрного («лисичкина») хлеба, несколько варёных картофелин. Подумал: «Надо бы Калинникову предложить, — и ещё, — растянуть паёк на всю ночь». Но, пока думал, тут же всё и съел.

— Ка́чки! — крикнул дозорный. —