Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

цифры. 25 — это для них дорого. Иные смотрели в другую сторону — 25 копеек. И брали. Но я не отдавал. А если франков нет? И не надо. Это шутка. Хенки-пенки. Платите пенки. Пенки копеек? Нет, пенки рублей. С ума сойти! Идите.

Идут

Ранний, плохо проснувшийся, но уже тысячный покупатель шёл в бесконечной для нас очереди, плотно пригнанной один к другому с поворотом головы направо — туда, где в привилегированной палатке (спасибо директору Валентину) за дощатым лотком стояли волк, шакал и я.

— Будто на Мавзолее стоим, — сказал волк. Вот есть же в нём что-то человеческое. Мы скрытно выпили, потом ещё. Появилось солнышко, покупатель тоже оживился. Он брал фигурки волка и шакала и сам постукивал ими — тук, тук, тук — о лоток для подлинности. Это имитация из мифологии. Крали многие, и никто не сознавался. У меня не крали. Наверное, мой покупатель ещё не проснулся. А может быть, он уже бреется. Или натягивает чулок — тук, тук, тук — это имитация анахронизма.

Никакого, а главное — массового успеха мой товар не имел. Так что можно спокойно погулять по рынку, поглядеть, что к чему. А за товаром шакал присмотрит.

— Нет, — говорит шакал, — не присмотрит.

Неохота ему отвечать за то, что там у меня понаписано. Мало ли что…

Да и какой может быть массовый успех всего у шести писем?

— Если б они были в рамке, — говорил народ, — хотя бы…

И вот я вышел из палатки как продавец и втиснулся в толпу как праздный ротозей.

Там

Там все свалено в кучу, и к этой куче ты не протолкнёшься, а если уже протолкнулся, то тебе хочется оттуда вытолкнуться и протолкнуться к другой, рядом с конём за штуку.

Хомут мне не нужен, но я спрашиваю, почему он потёртый, и бочка мне не нужна, но мне интересно, сколько туда влезет. И дубовая кружка мне не нужна, но я спрашиваю: «Ile to kosztuje?» Тут много польских крестьян, и можно крикнуть на весь ряд: «Nie pierdol!» — и меня поймут.

И всё мне тут не нужно, но я спрашиваю, зачем оно и не слишком ли много пан хочет? Нет, и скалка мне не нужна, и толокушка, и топор. Да! Все эти резные деревяшки, языческие чурбаны, соломенные корзины для хранения таких же корзин, но размером поменьше, с табакерками из лыка внутри, так же как и поющие соловьи, запечённые в матке неогулявшей свиньи, — всё это мне решительно не нужно, за исключением вот этой липовой ступки или вот этого изящного абажура, плетённого из такой тонкой соломы, что я вынужден был повторять неясное с точки зрения дня изречение: «А я единицу считаю по счёту!» — всё громче и громче, пока не проснулся, оглушённый страшной мощью сказанного.

— Ты слышал? — спросил волк.

— Слышал, — ответил шакал.

И я решил не засыпать. Иначе изречение забудется. Какое изречение? «А я единицу считаю по счёту, а я единицу…» — так я повторял про себя, чтобы не забыть, и, наверное, забылся, за исключением абажура из такой тонкой соломы, что она тут же вспыхнет, как только лампочка зажжётся, если до этого, конечно, абажур не раздавят в шерстяном ряду, где я продвинутый иду, то есть — меня продвигают — с липовой ступкой под мышкой вместо хрупкого абажура на голове — так тут носят все эти плетения и детей на шее, чтобы их народ не раздавил и цыгане не украли, и корзину можно было бы придерживать на голове родителя — одной рукой, а другой как флажком на демонстрации пером павлина махать, нет двумя перьями, двумя: «Хочу свитер с вырезом, хочу с глухим воротом, хочу носки полосатые, хочу всего этого многого из пуха, ворса, из серо-коричневых мотков, из всего этого блёклого, но домотканого и дома вязанного, козьего — от бабки Марыси из небесной выси и от тетки Гражины, нашей вражины. И всего этого мерзкого, розово-изумрудного с блёстками для фигурного катания — не знаю, хочу ли? — подвенечного платья с цилиндром и гвоздями на газете в трёх кучах — да, были в употреблении, но выправлены, очищены, хочу не хочу, но есть вещи и поважнее, когда надо».

Цыгане

— Bzdura! — говорю. — Bzdura! — а она, хлопнув себя по нижнему переду:

— Pocaluj mne tu!

И шуба у них — замасленный «цыгейк» — с чужого плеча, и платок — с чужой головы, и сапоги финские, спущенные гармошкой и с задранными носками навырост — тоже с чужой, не с той ноги.

А свой у них — золотой зуб. И то — не всегда. Зачем, спрашивается, цыгане своих девочек старят? Чтобы на них, таких рано матерящихся сутулых лахудр и мымр немытых, никто не польстился и не украл вместе с зубом, ибо зуб их принадлежит высшим целям цыганского рода и должен быть всегда под рукой у табора в случае чего.

Вот и эта, такая маленькая, а уже зараза Аза с дитём и зубом — курит по-блатному огоньком в ладонь — есть, блядь, рубашка, — говорит, — без рукавов и воротника подсунут, заговорят и червонец спиздят — «Pocaluj mne tu!». Таковы цыганки, ром-бабы, а цыгане, ром-мужики, ходят как обыкновенные нецыгане, чтобы им, неузнанным, легче было обыкновенные рубашки с лотков красть. Потом они отрезают им рукава, ворот и всучивают их через своих ром-баб всему осёдлому миру — видите, суки? Туточки мы, туточки. Дескать, есть вещи поважнее, чем зубы. И у золота были богатые родственники.

Дурак, не проходи мимо своего счастья — бери фарфоровое колечко с двумя незабудками. Дурак! Твоё счастье — в другой куче.

Тут

— Дурак! — сказал шакал. — Спишь в одном ботинке. Тут был твой покупатель, такой в чёрном берете, стоял, ждал. Может, ещё подойдёт. И подошёл.

— Замечательно, — сказал Гоша про мои письма, — такого концептуализма он ни на одном рынке не видел. Мы поговорили — немного про мой концептуализм. А больше вообще обо всём.

Где я остановился? В колхозной гостинице.

— Бедный. — Он меня пожалел, но промолчал.

А он остановился в монастыре. Я дал Гоше пирожок, не спросил — надолго ли. Гоша был коротко подстрижен, и если не берет, то наголо. И снова о моих письмах: не могу ли я, — спросил Гоша, — написать письмо съезду?

— Какому, кинематографическому?

— Нет, обыкновенному. Партийному.

Стали вспоминать, каким он будет по номеру.

Простились мы как единомышленники. Нет, Гоша ничего не купил. Просто мой покупатель — особый. Пусть к волку с шакалом пенки рекой текут, а я