Инкуб - Rugiens_Ursus

окутывал разум, расслабляя тело и усыпляя волю. Солнечные блики, пробивавшиеся сквозь витражи, становились ярче, отливав золотом, а тени на стенах дрожали, предчувствуя перемены. Инкуб сдерживал энергии алтаря, насколько мог, но их мощь уже пульсировала, тихая и неумолимая.

Он ждал, пока последний эльф займёт место на одной из пророщенных лавок, изогнутых, точно ветви древнего древа. В первых рядах он заметил знакомые лица: Сирена, Каэларин и даже Консэтис, чья маскировка была до смешного проста — золотые волосы, голубые глаза, типичная эльфийка. Её истинную природу выдавало бы лишь тело мёртвой женщины из отряда рейнджеров, что была случайно прибита при взятии в плен.

Люпин завершил приготовления и выступил вперёд, его голос был мягким, почти ласковым:

— Здравствуйте, братья и сёстры. Сегодня вы пришли за ответами. Каждый из вас вопрошает: что случилось с вашими близкими? Знайте же — богиня Любви услышала наши мольбы. Она даровала мне силу и миссию, что выше любых утрат. Я — её Апостол, я — Гэлиос Светоносный.

Одежда Люпина вспыхнула мягким пламенем, плащ волшебника заискрился золотыми снопами. Это был последний вздох древних богов Аэльдари, их слабое сопротивление демону, но оно лишь добавило красок в представление инкуба.

Его глаза загорелись фиалковым светом, копьё в руках дрогнуло, испуская тонкую, почти незаметную волну похоти. Она прокатилась по залу, лаская эльфов, пробуждая в них первые искры желания. Свет копья усилился, и одежда Люпина сменилась фиолетовой плащеницей с белыми фрактальными узорами, что текли, словно живые. Маэвис благоразумно прихватила его имущество, при походе на поверхность.

Люпин воплощал образ избранника богини — белый, фиолетовый и розовый, любимые цвета богини Любви пантеона эльфов, по иронии такие близкие к палитре Слаанеш. Переход от одного ярма к другому был плавным, почти незаметным, как смена дыхания.

Сначала всё началось тихо. Эльфы, ещё минуту назад сидевшие в благоговении, стали переглядываться. Их руки невольно тянулись друг к другу, дыхание учащалось. Затем первые пары слились в объятиях — мягко, почти нежно. Но вскоре храм наполнился звуками: шёпот перерос в стоны, а стоны — в крики. Сотни тел сплелись в оргии, что разгоралась под ногами инкуба. Равей выделялся в окружении трёх знакомых вдов — их движения были слаженными, жадными, полными скрытой тоски по утраченным мужьям. Неподалёку неизвестная волшебница, напротив, предавалась спонтанному безумию, терзаемая тремя юными волшебниками, чьи неопытные тела дрожали под её напором, издавая влажные хлюпающие звуки.

Волна похоти обошла Миратиэль, что сидела в первом ряду, недвижимая и холодная. Алинаэль осталась равнодушной — для неё это было привычным состоянием. Сирена же уже прижималась к Ариэль под лавкой, их пальцы скользили по разгорячённой коже, но Люпин зорко следил, чтобы ни один другой мужчина не посмел коснуться его личных любовниц. Консэтис сохранила ледяное спокойствие, наблюдая за вакханалией с толикой презрения и каплей разочарования.

— Мира… — позвал инкуб, маня её пальцем, голос его был низким, обволакивающим.

— Да, хозяин?

— Ползи.

Консэтис поднялась и ушла, её шаги были грациозны, она обходила лужи срамных выделений, что начинали растекаться по полу, точно смола.

Миратиэль сбросила тунику, обнажив бледное, дрожащее тело, и поползла к господину. Для неё это было естественно, как биение сердца. Алтарь — всё ещё скрытый мраморными плитами, под которыми тлели изувеченные тела эльфов, — принял её. Инкуб швырнул её на острый край, и тонкая струйка крови потекла из проколотой ягодицы, смешиваясь с запахом железа и сладости. Щупальце, выскользнувшее из-под алтаря, оплело её запястья, а его грубые руки раздвинули её ноги с животной силой.

Миратиэль смотрела на него с голодным восторгом, чувствуя, как его член — твёрдый, горячий, пульсирующий — трётся о её лоно, истекающее влагой.

— Да! Да! Господин! Пожалуйста! — выдохнула она, задыхаясь от вожделения.

— Повторяй… Я — Миратиэль.

— Я — Миратиэль…

— Клянусь служить Lult'tradavelapin, отдаю всю себя и всё своё.

— Клянусь служить Lult'tradavelapin, отдаю всю себя и всё своё… — она запиналась, извиваясь, её бёдра блестели от пота и соков.

— Я отрекаюсь от жречества богине Любви, ибо бог тот ложный, и клянусь служить истинной и совершенной богине до конца дней своих.

— Я отрекаюсь от жречества богине Любви, ибо бог тот ложный, и клянусь служить истинной и совершенной богине до конца дней своих… — с последним словом её душа раскололась.

Инкуб вырвал связь с её пантеоном, и разум Миратиэль пронзили тысячи игл. Она завизжала, её тело изгибалось в агонии и экстазе. Его член ворвался в неё, разрывая девственную плоть. Кровь хлынула неестественным потоком из её лона, заливая алтарь, и он видел, как на месте разрыва в её душе фракталы нового пожирали старое. Она задёргалась, крича, пока не затихла, тяжело дыша, с глазами, полными безумного наслаждения.

Он вдавил кусок своей ауры в её рану на душе, делая её своей марионеткой, навсегда привязанной к его воле. Кровь текла рекой, пропитывая храм, и под алтарём зашевелились демоны. Их тонкие нити цеплялись за души оргии, оставляя гниющие раны, через которые сочилась его аура.

Инкуб отшвырнул Миратиэль и подозвал Алинаэль и Сирену, его личных любовниц, что принадлежали только ему. Он схватил Алинаэль за волосы, швырнув её к себе, затем впился в Сирену, надрывая её нежную кожу ногтями, пока троица не слилась в хрипящий клубок похоти и боли.

Ворожба копья иссякла к вечеру. Эльфы расходились, их лица искажал стыд. Равей же, окружённый вдовами, и волшебница с юнцами продолжали свои отдельные безумства, пока храм не опустел.

Деревня преобразилась. Тяжесть выживания отступила, и из-под снега пробились первые ростки. Первый день весны стал триумфом инкуба — тихим, коварным и чудовищно сладостным.

Ночь опустилась на деревню, укутывая её в ледяное безмолвие. В своей комнате Миратиэль сидела на полу, поджав бледные колени. В дрожащих руках она сжимала кинжал, его лезвие тускло мерцало в свете одинокой свечи, отражая её лицо — измождённое, с тёмными тенями под глазами, что когда-то сияли верой, а теперь потухли. Она знала, к чему всё привело. Её малодушие, её неспособность сопротивляться демону обрекли всех — друзей, близких, весь её народ — на рабство под его волей. Их души, некогда свободные, теперь осквернены под красочными фракталами его похоти, что она видела на яву. И самое ужасное а этом то, что виной тому была она. Эта мысль жгла её, словно раскалённый клинок, вонзённый в грудь.

Дверь скрипнула, и в комнату вошёл Люпин. Его шаги были ленивыми, небрежными, но в них