Жизнь и война генерала Василия Рязанова. Книга 3 - Василий Васильевич Рязанов

большой сарай, почти весь заполненный вылущенными из своих кругов семечками подсолнуха. Председатель колхоза разрешил нам брать их оттуда сколько угодно, и мы черпали ведрами, впрочем, без особого ущерба для всего огромного количества семян, не знаю, для каких целей заготовленного. Иногда семечки ели сырами, а чаще поджаривали на плите, набивая карманы так, что они оттопыривались, и щелкали повсюду, где только было возможно. В том же сарае, кажется, была сложена и кукуруза в початках. Мы рассыпали по плите кукурузные зерна. Они растрескивались и раскрывались такими розочками. Еще теплыми они были очень вкусными. Но и остывшие эти кукурузные хлопья съедались с удовольствием. Когда шли на пост, набирали полные карманы и лакомились, рискуя получить выговор от начальства.

По разбитой дороге шли наши войска. Льет дождь, едет лошадь, по грязи понуро, согнувшись, идут солдаты, съежившиеся, кажется, такие маленькие, пригнувшиеся под грузом автоматов и другого оружия. Грязь словно засасывает в себя силы. Мы стоим у дороги, окликаем бойцов, улыбаемся, угощаем их семечками, кукурузой. До чего приятно видеть, как они радуются, расправляют плечи, улыбаются, будто становятся выше ростом, бодрее. Да и в дальней дороге будет чем заняться, пощелкать семечки, вспомнить тепло мимолетной улыбки.

Спали в Пальмире мы по хатам, чаще всего на печках. Если принцессе мешала спать горошина под горой пуховиков, то мы спокойно засыпали на початках кукурузы. Раз среди ночи кое-как дотащились с дежурства по грязи до нашей хаты. Открываем дверь, в нос бьет жуткий смрад: портянками, потом. Оказалось, в той же хате остановились на привал солдаты-пехотинцы, воздух наполнен храпом. Хозяйка говорит: осторожно, не наступите. Весь пол занят. Перебираемся на свою печку осторожно, балансируя между телами. Утром просыпаемся – никого нет.

Несмотря на подсолнухи и кукурузу, хотелось есть. Особенно мучил голод на посту. Поэтому и набивали карманы, рискуя попасть на гауптвахту. Повар оставлял нам расход – остаток каши в большом тазу у кухни. Подзаправишься – жить можно.

Глава 7. Снова вперед. Дорогами войны.

Плацдарм на правом берегу Днепра был расширен. Войска 2-го Украинского фронта в декабре 1943 г. овладели городом Александрия, прорвав укрепленную полосу противника по реке Ингулец. Был освобожден и крупный железнодорожный узел Знаменка.

Штаб корпуса перебазировался в Александрию. Нас послали вперед с офицером штаба, исполнявшим попутно роль квартирьера. Начиная с этого времени и до конца войны, при перебазировании нас постоянно посылали впереди штаба с кем-то из офицеров поддерживать связь с управлением корпуса. Сначала обеспечивалась связь на новом командном пункте, а затем на это место перемещался сам штаб. Подобная практика была не только лестной для нас, в очередной раз подчеркивая важнейшую роль связи, но и предоставляла нам известную самостоятельность.

В.Г.Рязанов писал: “С этого момента и до конца войны корпус все время входил в состав войск, которые являлись острием клиньев, вбиваемых в оборону немцев”.

При переезде в Александрию мы чувствовали себя свободнее, чем при постоянных разъездах во время работы на ВПУ. Мы смотрели по сторонам на невиданную ранее степь, пересекаемую оврагами и балками. Боевые действия не смогли нарушить величавое спокойствие полусонной, слегка потревоженной, но все же словно дремлющей природы. Под хмурым небом развертывалась перед нами слегка заснеженное тело земли, покрытое скудной растительностью. Даже декабрьская погода не изменяла очарования этих краев, придавая им суровый вид. Кто-то из девчонок пожалел, что не в ту пору мы оказались здесь. Проехаться бы по этой же дороге, когда травы цветут, светит солнце, поют птицы.

Но и в декабрьской степи было что-то завораживающее, притягивающее и опутывающее, погружающее в полудремотное состояние, в каком находилась окрестная природа. Хорошо ехать по степи, когда не видно ни деревень, ни городов, ни других машин или людей. 3абываются и маршрут и цель путешествия. Движение становится нормальным и единственно возможным способом существования.

Были моменты, когда перебирались на маленьких самолетах эскадрильи связи – У-2 или ПО-2. Кабина там открытая и сидишь, вцепившись в ремни, дрожа и от холода, и от страха вылететь вместе с ветром. Однажды У-2 при подходе к аэродрому чуть не столкнулся с истребителем, летчик был вынужден резко отдать ручку от себя, и вылетел пассажир – офицер из отдела кадров, везший награды.

Во время переезда погиб радист из нашего взвода, но из другого экипажа, – Борис Вильчевский. Он писал стихи и, по мнению тех, кто их читал и понимал в стихах, – неплохие. Ему снесло половину головы снарядом, попавшим в радиостанцию. Очевидец его смерти, Коля Кобылин, говорил, что это было в окопе. Борис еще около двух часов жил, хотя части черепа у него не было. Поручал Коле полевую сумку со стихами, говорил, что это его жизнь. Сумка исчезла, осталось сожаление о ранней смерти и память о Борисе Вильчевском, талантливом молодом человеке из Кривого Рога, мать у него была учительницей русского языка.

В Александрию к нам приезжал главный маршал авиации А.А. Новиков, но мне не довелось его увидеть. Потом я видела фотографии, где он стоит с Рязановым на фоне белых хаток, припорошенных снегом. Девчонки с телеграфа рассказывали, что Новиков открытый и доброжелательный человек.

В Александрии радистки и телеграфистки жили вместе. Спали вповалку на нарах, плотным рядом. Одной перевернуться нельзя, переворачивались все. Одна приходит с дежурства, поднимает смену, а сама ложится на освободившееся место. Этот момент и использовался для общего поворота с бока на бок. Ни у кого из нас, девчонок, на фронте не было отдельной кровати; одна постоянно на смене и спать не могла; это учитывалось, пустовавшие спальные места не планировались. У нас, например, с Таней Лебедевой была одна общая кровать, на которой мы спали по очереди.

Я во время приезда Новикова сильно заболела. До сих пор не знаю, как называется эта болезнь. Помню только неприятнейшие ощущения невероятной головной боли, которую нельзя успокоить никакими таблетками. Да и таблеток-то никаких не было. Голова раскалывается на части, температура около сорока градусов. От такого жара в сочетании с головной болью ничего не соображаешь. Тебя словно качает на волнах боли, слегка утихающей от высокой температуры. Иногда проваливаешься куда-то, теряя сознание. Это воспринимается как благо, небольшая передышка от сумасшедшей качки.

У нашего фельдшера оказались внушительные запасы кофеина. Хотя сейчас я думаю, что в тех местах, где мы стояли, и аптеки-то не было, так что, скорее всего, летчики, снабжавшиеся по высшему разряду, и здесь были экипированы в лучшем виде. Фельдшер лечил меня, разламывая ампулы, сливая кофеин в кружку и угощая