Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

недостаток.) Его уверенность в призвании Германии занять первое место среди великих держав мира не мешала ему испытывать подчас колебания и страх. Но чем больше колебался император, тем самоувереннее и раздраженнее становился его тон, тем непримиримее и высокомернее его речи, тем развязнее и дерзостнее его поведение. Его любовь к театральной позе, тщеславие, грубость и бахвальство, его неудержимое пустословие раздражало многих, а его эгоизм, по образному выражению наставника его юности, достигал «почти кристаллической твердости».

Свою роль государя милостию Божией он исполнял со всем тщанием малообразованного и недалекого подростка и держал себя соответственно своим возвышенным о себе представлениям: «В стране есть лишь один господин – это я, и другого я не потерплю». В стране. А в мире?..

А в мире – у Германии соперников не должно быть! Миром должна править Германия. И об этом побеспокоится он, Вильгельм Второй (Завоеватель)! В сущности, у него только один достойный противник – Англия! (С Англией можно попытаться договориться. Или лучше – с Россией?..)

Николая он в глубине души презирал, как и всех представителей славянских стран, но умел быть обходительным, любезным и казаться другом. Воинственность и стальной дух германской нации он с гордостью противополагал мягкотелой рыхлости и бесформенности славянских народов, в особенности балканских, чья претензия на независимость вызывала у него лишь пренебрежительную гримасу.

Выстрел сербского студента в австрийского эрцгерцога произвел на германского императора впечатление судьбоносное. «Теперь или никогда!» – возбужденно сверлило в мозгу. Надо задать трепку этим балканцам, чтобы в обозримом (и необозримом) будущем никто не посмел и пикнуть без соизволения Германии… Ультиматум! Австрия должна немедленно направить ультиматум. Предельно жесткий ультиматум прусского воина! Ультиматум настоящего гунна!

И все толкал и толкал Австрию на непримиримость и, уже получив удовлетворяющий ответ о почти полном принятии несчастной Сербией всех условий ультиматума, не удержался, разочарованно вырвалось от полноты сердца: да, но этим самым устраняется всякий повод к войне! Нет, нет, только не мир! Не погашение конфликта. Война решена. Ждать другого повода, пока Россия перевооружится?.. Николай прислал глупую телеграмму: «Было бы правильно австро-сербский вопрос передать Гаагской конференции, чтобы избежать кровопролития. Доверяюсь твоей мудрости и дружбе». Даже отвечать не будет. При чем здесь Гаага и урегулирование конфликта, если ему, Вильгельму, нужна война и только война! Да, но ответственность за ее развязывание во что бы то ни стало должна лечь на… Россию! Ха-ха-ха!.. И хотя Австро-Венгрия уже объявила Сербии войну и бомбит Белград, хотя мобилизация германской армии без объявления фактически уже началась, следует со всею строгостью поставить на вид дорогому кузену: «Если, как видно из сообщения твоего и твоего правительства, Россия мобилизуется против Австрии, то моя деятельность в роли посредника, которую ты мне любезно доверил и которую я принял на себя по твоей усиленной просьбе, будет затруднена, если не станет совершенно невозможной. Вопрос о принятии того или другого решения ложится теперь всей своей тяжестью на тебя, и ты несешь ответственность за войну или мир».

Даже настроение поднялось от удачной формулировки еще одного ультиматума. Как приятно переложить ответственность с агрессора на жертву, вот он, изощренный ум великого Макиавелли! Впрочем, настроение и так было в последнее время прекрасным. Он избран Богом, чтобы привести германский народ к мировому господству, и он не посрамит свое избранничество!

…Николай Второй вышел на балкон. Огромная Дворцовая площадь вся, от края до края, куда хватал глаз, была запружена народом. Накануне великого испытания народ ждал своего государя, чтобы посмотреть ему в глаза. Вот он вышел, и – словно легкий ветерок прошелестел по рядам – площадь ахнула, а потом все сразу стихло и замолкло. Мертвая тишина покрыла и царя, и площадь. Все превратилось в одно зрение. И площадь, и царь напряженно вглядывались друг в друга, словно проверяя: мы – одно? Мы – как встарь? Мы – верны? Мы – вместе? Мы – готовы умереть друг за друга?.. И, прозревая сердцем взаимное «да», вся площадь, крестясь, опустилась на колени. И молитвенно, и жертвенно-смиренно соглашаясь положить живот свой за други своя и предавая живот свой в руце Божии, торжественно и вдохновенно, верноподданнически запела: «Боже, царя храни». А у царя Иова покатились слезы из глаз.

И бедная Аликс, страшно измучившаяся за все эти дни неопределенности, бессильно отбивавшаяся от войны, всем исстрадавшимся сердцем предчувствуя надвигающуюся не просто беду – бездну, стояла рядом и, закрыв лицо руками, содрогалась от рыданий.

То были последние взаимные, совместные слезы помазанника Божия и его народа. То был царский вход в Иерусалим, и народ, как и полагается, прокричал ему: «Осанна!», за которой последовала, как и полагается, голгофа.

А «грязный мужик, хлыст и развратник», лежавший в сибирском своем селе Покровском, Гришка, получивший от безумной Хионии страшную рану в живот аккурат в тот момент, когда шел на почту давать царю телеграмму о приостановлении мобилизации, не раз потом хвастал: был бы он тогда в Петербурге, не было б и войны. Ну, скажите на милость, как интеллигентному, мыслящему человеку отнестись к такому заявлению? Разве презрительно пожать плечами: вот до какого анекдота докатился в России царизм!

2

Депутат Горомило в величайшем возбуждении вернулся домой. Бросив на руки горничной шляпу и трость, сразу проследовал в гостиную и, не застав в ней никого из домашних, закричал:

– Лиза! Павел! Глеб! Вы где?!

– Что случилось, Тарас Петрович? – испуганно спросила Елизавета Ивановна, войдя в комнату. Лицо мужа сияло как медный самовар, и по своему опыту Елизавета Ивановна знала, что это сияние чаще всего не к добру. – Что-нибудь… ужасное, да?

– Война! – торжественно объявил Тарас Петрович. – Ты представляешь?! Только что объявили Германии! – Он шумно выдохнул и тяжело плюхнулся в кресло. – И Австрии!

Он вытер платком вспотевший лоб.

– Война! Слава тебе, Господи! – И Тарас Петрович сделал жест, напоминающий крестное знамение.

Глаза Елизаветы Ивановны моментально наполнились слезами. Из своей комнаты вышел Павел и, тревожно вглядываясь в лицо отчима, остановился в дверях гостиной.

– Господа, – почему-то официально обратился к домашним пожизненный депутат, – я только что из думы. Воодушевление – сверхъестественное! Все партии соединились в одном патриотическом порыве! Ликование безграничное! Патриотизм не поддается описанию – неистовый! А Глеб где? – вдруг строго вопросил отец семейства.

– Как война? – наконец произнесла Елизавета Ивановна. – Зачем?..

– Зачем?! А затем, милостивая государыня, что налетевший шквал, вихрь должен наконец очистить затхлую атмосферу нашего прогнившего насквозь режима!.. М-да! Оживить!.. так сказать… во всех гранях!.. Вызвать подъем!.. Всех демократических сил! Привести к развитию и торжеству прогрессивных начал!.. Свободы и демократии!.. Мы верим, что на полях сражений укрепится братство и солидарность всех народов