Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

попытку быть избранным в нынешнюю палату общин и своими силами, без чьей-либо помощи, был возвращен [в парламент] вопреки сопротивлению сэра Генри Горинга и других, причем на обоих выборах сей проситель издержал свыше 5000 фунтов стерлингов.

Кадоган обещал, что сам король компенсирует его услуги, но на момент подачи прошения Пеппера это обещание не было исполнено. Пеппер чувствовал себя несправедливо обделенным, и это, возможно, побудило его возместить свои убытки, приняв взятки от Компании Южных морей. Выше (с. 255–256) уже высказывалось предположение о том, что изгнание Пеппера с поста рейнджера в 1724–1725 годах ускорил герцог Чандос, чьи методы завоевания королевской благосклонности были более скорыми и эффективными, чем ходатайства Пеппера: Чандос просто подкупил любовниц короля[654]. И Уолпол предоставил Пепперу идти ко дну, так как не был заинтересован в защите одной из непопулярных креатур Кадогана. Но в 1723 году Пеппер оставался (как член парламента от вигов, к которому, возможно, прислушивался сам король) человеком, чьи интересы все же заслуживали некоторого внимания[655].

Несколько менее влиятельных людей, пострадавших от рук «черных», также были тесно связаны интересами с правящими вигами. Ричард Нортон происходил из хэмпширского семейства, известного симпатиями к вигам. Когда в декабре 1722 года король совершил один из своих редких выездов из Лондона, он оказал Нортону честь, посетив его. Уолпол, всегда внимательный к таким деталям, не мог упустить из виду, что Нортон имел влияние в Портсмуте, а это был крупный избирательный округ, находившийся под контролем Адмиралтейства[656]. Сэр Джон Коуп, депутат от Тэвистока, впоследствии заседал от Хэмпшира; его сын, Моноу Коуп, был депутатом от Банбери. Сэр Джон в 1723 году все еще пользовался известной репутацией независимого человека среди членов парламента от вигов, избиравшихся в сельской местности. В начале 1722 года он серьезно смутил Уолпола, обвинив барона Пейджа (который должен был председательствовать на процессах над «черными» в Рединге) в неумеренном подкупе избирателей на выборах в Банбери, в которых участвовал сын Коупа. Возможно, сэр Джон сделал это по наущению Сандреленда; после смерти последнего он твердо примкнул к Уолполу, поддержал решения палаты общин против епископа Рочестерского[657] и стал одним из ближайших доверенных лиц Уолпола[658]. Сэр Джон Коуп явно был человеком, к высказываниям которого прислушивались. Таким же был епископ Тримнелл, преемник Трелони в Винчестере, возглавлявший коллегию капелланов королевского двора. Не слишком примечательный полемист, сторонник вигов, в июле 1721 года он был перемещен с поста епископа в Норвиче в Винчестер и являлся одним из первых епископов, ставших пешками в руках Уолпола[659].

Словом, как в палате лордов, так и в палате общин имелись нужные голоса, о которых следовало заботиться. В палате общин существовала небольшая, но важная группа влияния — члены парламента, которые пострадали от рук «черных» в своих собственных парках, причем был нанесен ущерб их поголовью оленей, рыбным запасам или фамильному достоинству: Негус, Пеппер, двое Коупов, небольшое семейство Питтов, сэр Роберт Рич, семья Онслоу из Суррея и Чарльз Кадоган, брат графа, который после того, как его «прокатили» выборщики из Рединга в 1722 году, нашел верную должность в Ньюпорте на острове Уайт (губернатором которого состоял его брат). У других пострадавших от «черных» имелись хорошие связи: сэр Энтони Стерт и бригадный генерал Филипп Ханивуд (чей брат Роберт был членом совета графства в Эссексе) занимали придворные должности. И еще одного или двух других, хотя они и не были еще у Уолпола в кармане, можно было привлечь на его сторону: так, Томас Льюис из Собертона, «один из богатейших членов палаты общин в Англии», избирался депутатом от Саутгемптона. Он был тори, и Претенденту даже сообщили, что он якобит, однако парки Льюиса привлекли внимание «черных». В 1726 году ему предстояло перейти на противоположную сторону в палате после того, как устроилась свадьба его дочери со вторым сыном Уолпола; позже, во время дебатов о регулярной армии, он заявил, что «в 1715 году горячо выступал за сокращение армии, но с тех пор увидел его дурные последствия». Без сомнения, «черные» и решительное обращение с ними Уолпола помогли ему шире взглянуть на этот вопрос[660].

В данном контексте мы можем рассматривать принятие Черного акта как суровую меру, входящую в компетенцию правительства и служащую в первую очередь интересам самых близких его сторонников. Это был шаг вперед в возвышении наиболее убежденных вигов — сторонников Ганноверской династии и, в частности, успех в карьере самого Уолпола[661], открывавший перспективы ее дальнейшего развития. Но такой закон был бы невозможен без исходного единства мнений о ценности собственности у тех, кто его разрабатывал, — более того, без единства мнений, которое владело умами правящего класса в целом. Как отметил профессор Радзинович, принятие Черного акта совпало с господством «доктрины недифференцированного и жесткого возмездия». Независимо от Уолпола этот закон последовательно обновлялся, расширялся и дополнялся как законодательно, так и в прецедентном праве. Он был продлен в 1725 году на пять лет, в 1733‑м еще на три года (с добавлением смертных приговоров за выемку грунта и песка на речных и морских берегах и за срезку стеблей хмеля). В 1737 году были добавлены статьи, запрещающие поджигать угольные шахты и разрушать навигационные знаки и дамбы. Черный акт был дополнительно продлен в 1744 и 1751 годах, а в 1758‑м стал бессрочным. Как отмечает Радзинович, «тот факт, что борьба за отмену этого чрезвычайного статута была интенсивной и продолжительной, еще больше усиливает показательную важность закона, который в противном случае можно было бы рассматривать как малоизвестное постановление, призванное справиться с чисто локальной чрезвычайной ситуацией». Напротив, он служил «идеологическим ориентиром» для обширного свода законов, основанных на смертном приговоре, и оставался в силе даже в начале XIX века[662].

С принятием Черного акта закончился длительный период, на протяжении которого падала эффективность старых методов классового контроля и поддержания порядка; на смену им пришел единый стандартный спасительный инструмент власти: устрашающий пример. Вместо столба для порки и колодок, вместо манориальных и корпоративных рычагов контроля, вместо физического преследования бродяг, экономисты XVIII века ратовали за снижение заработной платы и голод, а юристы — за смертный приговор. И то и другое указывало на растущую безличность в регулировании межклассовых отношений и на изменение не столько «фактов» преступлений, сколько самой категории «преступления», как ее определяли имущие. Отныне подлежали наказанию не правонарушения людей в отношении друг друга (нарушение вассальной верности или непочтительность, «расточительство» сельскохозяйственных потребительских ценностей, оскорбление корпоративного сообщества и его этоса, нарушение доверия и должностных обязанностей), а преступления против собственности. Поскольку собственность являлась вещью, стало возможным определять правонарушения как преступления против вещей, а не как причинение вреда людям. Это позволило закону, облеченному всеми соответствующими внешними атрибутами, принять вид беспристрастности: он был