Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

лишь небольшая часть тех, кто попался в сети закона — или кто был повешен или сослан на каторгу, — принадлежала к данному профессиональному сектору[620]. Пока мы не узнаем больше и не сможем связать изучаемые преступления с конкретными доказательствами существования развитой инфраструктуры, было бы лучше всего вообще избегать понятий «банда» или «криминальная субкультура», ибо эти понятия лишь привнесут неуместную предвзятость в те сведения и данные, которые мы должны изучать.

Я должен извиниться перед профессором Роджерсом за то, что использовал его статью в качестве повода для изложения столь пространных рассуждений. Но они остаются актуальными для вопроса о «черных» браконьерах и о Черном акте. Категория «преступник» может расчеловечивать индивида: если группа мужчин описывается как «банда», состоящая из «громил», которые находятся в пространстве «криминальной субкультуры», то после такого описания более тщательное изучение уже не нужно. Подобных людей будут рассматривать (вслед за владельцами парков и Уолполом) как угрозу власти, собственности и порядку. И тогда использование этих категорий подготавливает нас именно к тем выводам, к которым приходит Роджерс: поведение «черных» представляло «реальную опасность для мирных людей», и поэтому «положения Черного акта… в это время были оправданы». «Что-то нужно было делать: и нельзя, с точки зрения здравого смысла, осуждать законодательную власть за то, что она применила соответствующие полномочия»[621]. Но в такой логике есть разрыв между посылкой и выводом. Если мы согласны с тем, что «что-то» необходимо было делать, это не влечет за собой вывода о том, что можно было делать все что угодно. Нам все равно придется пробиться сквозь чащу непоследовательностей и перепрыгнуть пропасть классового отчуждения, прежде чем мы сможем найти состоятельность в выводе о том, что «положения Черного акта» на деле являлись «надлежащими полномочиями» — именно тем «чем-то», что было необходимо сделать, причем совершенно оправданно. Как нам, отталкиваясь от исходных предпосылок — что происходили стычки с браконьерами, причем убили одного или двух лесников (правонарушения, против которых у закона уже имелись достаточные средства воздействия), — прийти к выводу о том, что плотина рыбного пруда или молодое дерево стоит человеческой жизни?

Однако — и это, надо признать, оправдывает сговорчивую и частично коррумпированную палату общин — Акт был принят под предлогом чрезвычайной ситуации. Во-первых, он был введен в действие всего на три года. В каких бы формулировках законопроект ни был впервые вынесен на рассмотрение палаты, они, несомненно, были устрашающими и паническими и подчеркивали, что ночное браконьерство сочетается с подстрекательством к мятежу и с неподчинением властям. В отрывочных записях парламентского дневника сэра Эдварда Нэтчбулла запечатлено, в каких выражениях этот билль представляли палате общин генеральный прокурор и солиситоры: «черные» браконьеры Уолтхэма «ныне дошли до того, что вовлекают людей к себе в банду и клянутся, что будут защищать их даже от короля Георга»[622]. Палату ошеломили откровения о якобитском заговоре, а единственная оппозиция — деревенские дворяне-тори — и сама не питала любви к браконьерам, так что возникло полное единодушие. Более того, если столь неудовлетворительный термин, как «волна преступности», и мог когда-либо использоваться с уверенностью, то, пожалуй, его можно применить к началу 1720‑х годов. Как показал Джеральд Хаусон в своем детальном исследовании о Джонатане Уайлде, сочетание ряда факторов (чрезвычайная коррумпированность правоприменительных органов, система вознаграждения доносов так называемыми «кровавыми деньгами»[623], массовые банкротства и обнищание вследствие краха Компании Южных морей, эскалация самой настоящей войны банд между Уайлдом и его конкурентами) привело к росту преступности, связанной с грабежом и насилием, а также к повышенной готовности общества осознавать угрозу со стороны грабителей и разбойников с большой дороги[624]. Большинству членов парламента «черные», без сомнения, и представлялись именно очередной шайкой грабителей с большой дороги. При рассмотрении вопроса под таким углом историка тоже может сбить с толку эта, с виду неизбежная, цепь случайностей наряду с отсутствием внятно выраженной оппонирующей точки зрения. Поскольку же все происходило так, а не иначе, то принятие Черного акта было не только возможным, но и естественным и даже неизбежным, так что можно с ним смириться в свете «общепринятых стандартов эпохи».

Но когда же, как и кем эти стандарты эпохи были настолько девальвированы, что подобный закон может казаться естественным? В лучшем случае Черный акт был поразительным примером законодательного излишества. Для законодателей XVIII века он являлся исходной жалованной грамотой на смерть, на внушительном фоне которой последующие законы о высшей мере наказания казались более мелкими расширениями — расстановкой точек над «i», закрытием лазеек, упущенных из виду подвластными Уолполу служителями закона. Вместе с Актом о мятежах — законом об охране общественного спокойствия и порядка, с которого началось правление ганноверской династии в 1715 году, — Черный акт образовал арсенал санкций, которые должны были применяться в случае необходимости против общественных волнений. Кроме того, он послужил образцом для дальнейшего устрашительного законодательства против недовольных шотландских горцев, ирландских сельских повстанцев и английских контрабандистов[625].

Черный акт мог быть составлен и введен в действие только теми, у кого сформировались привычки внутренне дистанцироваться и легко относиться к человеческой жизни — или, конкретнее, к жизни «разнузданного и беспокойного сорта людей». Мы должны объяснить причину не просто чрезвычайной ситуации, но такой, которая задевала чувствительность тех, для кого собственность и привилегированный статус имущих с каждым годом приобретали все больший вес на весах правосудия, пока само правосудие не стало рассматриваться просто как редуты и бастионы собственности и сопутствующего ей статуса. В некоторых отношениях XVIII век являл примеры терпимости: мужчин и женщин больше не убивали и не мучили за взгляды и религиозные убеждения, как ведьм или еретиков; смещенные с поста политики не всходили на эшафот. Но с каждым десятилетием все больше посягательств на собственность определялось как преступления, наказуемые смертной казнью. Если на практике действие законов могло смягчаться, то это не влияло на само определение. Без сомнения, его одобряло большинство дворянства, но в некотором смысле такое превознесение собственности над всеми другими ценностями в наибольшей степени отвечало именно умонастроениям вигов. Черный акт был в такой же степени порождением склонностей и подозрительности Уолпола и его соратников, в какой и следствием чрезвычайных происшествий в двух графствах. Если бы волнения в лесных районах в 1723 года не дали толчок его появлению, то вполне вероятно, что какое-то другое «чрезвычайное происшествие» (бунт из‑за дорожного сбора или цен на продовольствие, ограбление на большой дороге) привело бы к принятию этого закона в том же десятилетии, хотя, быть может, и не столь стремительно. Эскалация применения смертной казни, наверное, и вправду была порождением «субкультуры», которую мы можем