Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

ожиданий и ценностей, что связаны с определенной ролью, на них возложенной. Роль присяжного заседателя несла в себе (и до сих пор несет) эту традицию ожиданий. Оправдательный приговор Хантриджу в том, что касается защиты субъекта от государства, возможно, был важнее двух десятков более известных дел.

9. Политика и Черный акт

Оказались ли чрезвычайные события 1723 года неизбежной причиной принятия парламентского акта 9 George I c.22? Мы видим здесь два отдельных вопроса. Во-первых, в каком смысле эти события являлись чрезвычайными? Во-вторых, если такая критическая ситуация существовала, то могли ли власти справиться с ней, не прибегая к столь кровавому закону?

Сотрудники лесного ведомства и служащие епархии, дворяне и члены городских магистратов, подвергшиеся нападению, не сомневались в том, что столкнулись с чрезвычайной ситуацией. Это явствует из их писем и донесений. Мы не можем дать количественную оценку этой ситуации, установив, много ли крови было пролито и даже много ли убили оленей. В сущности, итоговые цифры выглядят незначительными. В кризисные 1723–1724 годы двое лесников было убито (молодой Майлз и Иарвейкер) и несколько ранено[609]. Ни один джентльмен или член магистрата не пострадал. Никакой Жакерии[610] здесь не было. К тому же преступников постигло вполне достаточное возмездие: четверых виндзорских «черных» браконьеров повесили в Рединге, семерых хэмпширских «черных» — в Тайберне, а к 1726 году были пойманы и повешены по меньшей мере еще пятеро преступников из числа «черных» Энфилда и Ричмонда. Неизвестно, сколько их погибло в тюрьмах Ньюгейта и Рединга. Еще больше попало на каторгу или в тюрьму, и, по примерной оценке (правда, ненадежной из‑за неполноты документации), около сорока человек, избежавших ареста в трех неспокойных районах, скорее всего, оказались вне закона.

Однако такой итоговый подсчет нисколько не проясняет ситуацию. Аналогичные столкновения между лесниками и браконьерами — по крайней мере столь же кровавые, как любой эпизод с «черными» (а иногда и куда более кровопролитные), — можно обнаружить во многих графствах и почти в каждом десятилетии XVIII — начала XIX века. Но дело было не в этом. «Чрезвычайной» эту ситуацию делало неоднократное публичное унижение властей; нападения как на королевскую, так и на частную собственность; ощущение объединенного движения, расширяющего свои социальные требования, особенно под началом «короля Джона»; симптомы чего-то вроде вооруженной классовой борьбы, когда верноподданные дворяне в неспокойных районах становились объектом нападений и каждый из них, в прискорбном одиночестве, пытался навести порядок. Дела обстояли плачевно, если ни сам король не мог защитить свои собственные леса и парки, ни исполняющий обязанности главнокомандующего вооруженных сил был не в состоянии предотвратить охоту на оленей у себя в парке. В течение года или двух «черные» браконьеры пользовались поддержкой лесных общин почти так же, как луддиты впоследствии пользовались поддержкой сообществ текстильщиков. Именно эта общественная поддержка затруднила арест Уильяма Шортера, породила страх перед нападениями с целью отбить арестованных, когда усиленно охраняемые конвои с заключенными двигались в Лондон и обратно, и побудила Таунсенда разместить войска в Мейденхеде, чтобы обеспечить спокойствие в местности, «которая теперь заражена присутствием беззаконного, мятежного сорта людей, всем известных под именем Черных»[611]. Именно эта утрата контроля, а не старинное преступление — незаконная добыча оленей, представляла собой в глазах правительства чрезвычайную ситуацию.

Мы можем допустить, что так оно и было и что правительство видело в сложившихся обстоятельствах явную причину для определенных репрессивных мер и, возможно, для каких-то новых законодательных шагов. Но это не значит, что мы нашли обоснованную (или даже необоснованную) причину для принятия Черного акта. Нет никаких свидетельств того, что пострадавшие от браконьеров или лесные власти в неспокойных графствах настаивали на законодательном постановлении подобного масштаба; нет, они предлагали предъявлять судебные требования явки виновных, выплачивать вознаграждения доносчикам, размещать войска в районах волнений, ужесточать наказания для похитителей оленей. В 1723 году ни кража овец, ни кража крупного рогатого скота не каралась смертью (хотя за конокрадство издавна казнили). Поэтому сделать незаконную добычу оленей (если преступники были вооружены и замаскированы или если орудовали в королевских заповедниках) преступлением, наказуемым смертью, значило вернуться на двести лет назад. Разрушение плотин рыбных прудов уголовно наказуемым деянием никогда не считалось: за это полагался штраф согласно парламентскому акту 37 Henry VIII c.6 и штраф и трехмесячное тюремное заключение по акту 5 Elizabeth c.21, причем оба эти постановления, как отметил профессор Радзинович, «зародились в период английской истории, не прославленный снисходительностью»[612]. Вырубка молодых деревьев и нанесение увечий скоту, по-видимому, являлись новыми преступлениями; они, вероятно, могли рассматриваться по другим статьям об умышленном причинении ущерба, но, конечно, не как уголовно наказуемые деяния (до 1723 года). Вымогательство или шантаж уже считались тяжкими правонарушениями в обычном праве, наказуемыми штрафом и тюремным заключением; Черным же актом за них впервые была введена смертная казнь[613]. И так далее. Как по своей суровости, так и по слишком широкому и всеохватному характеру этот закон был беспрецедентным. Он обеспечил универсальный набор наказаний в виде смертной казни, пригодный для подавления многих форм социальных беспорядков. При этом Черный акт не был ни необходимым, ни особенно эффективным в случае той конкретной «чрезвычайной ситуации», которая послужила его оправданием. Людей, осужденных в Рединге, судили в соответствии с постановлениями, принятыми до Черного акта (четверых из них — как соучастников убийства). Троих из осужденных в Хэмпшире тоже вполне могли судить за убийство лесника Иарвейкера в лесу Холт. Итак, лишь портсмутцев нельзя было отправить на виселицу без помощи Черного акта. Преступления этих людей заключались в том, что они появлялись в лесу «вооруженными и замаскированными», причем их не обвинили ни в одном из более серьезных преступлений — в шантаже, поджоге, вырубке деревьев или нанесении увечий скоту, — которые считались основанием для введения Черного акта. Так что их казнь была чистым актом устрашения.

Таким образом, необходимо различать ситуацию, способную вызвать обоснованное введение новых мер подавления, и беспрецедентный характер Черного акта, который был фактически предрешен. Профессор Пэт Роджерс смешал эти вопросы в первой вышедшей в свет научной статье об истоках Черного акта[614]. Я не хочу придираться к незначительным расхождениям между нами в изложении событий, хотя некоторые моменты требуют исправления: так, Роджерс ошибочно утверждает, что правонарушителей из Рединга судили по Черному акту, а о хэмпширских преступниках (которых судили именно по нему) говорит, что «только подлинные убийства привели к смертному приговору». Но, оставив в стороне вопросы изложения, нельзя не удивляться расхождениям между нашими интерпретациями этих событий. Кажется, что мы описываем один и тот же эпизод, но внутри этого эпизода мы видим разные действующие лица и разные социальные отношения. То, что усматривает