Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко

о Бродском. Радимов поэт, филолог, Григорьев – святая душа-человек, а Кацман какой подвижной, полный святого беспокойства художник! Да и чувствуется, что это уже другого покроя люди, и мы, т.е. я, например, уже не узнаем, что создадут эти активные деятели впоследствии.

Всколыхнется Россия лет через сорок и – что может показать миру новое потомство сильных с новыми запросами деятелей?

Несомненно их – говорю о художниках – доброжелательность и честность.

Ясно, что поворачивается вселенная стороной благочестия, и мрак и безобразие отходят в бездну забвения, пора, пора… и мир начнет оживать и богатеть. Довольно уже господства преступников.

Всего лучшего желаю Вам.

Ах, большое спасибо за книги – о Ленине, я читаю все и добираюсь до понимания этого человека».

В Советский Союз Репин не вернулся, он умер в 1930 году у себя в «Пенатах».

А летом 1944 года, несмотря на то что шла война, страна готовилась отметить 100-летие этого гениального художника. Кацман тогда долго болел и стал не нужен, утратил всякое влияние, – хотя, помня о дружбе Кацмана с Ворошиловым, его сделали членом-корреспондентом Академии художеств СССР.

В одном из дневников Кацман жалуется, что ему даже перестали присылать пригласительные билеты на выставки, не говоря уже о пленумах и заседаниях.

4 августа 1944 года

«…вчера приехал в девять часов вечера. Письмо Ворошилову в Кремлевской будке – принято. (…)

Вчера, как сегодня, в правительстве принимают решения об увековечении памяти Репина, – быть может, мое письмо пригодится? Быть может, Абрамцево отметят, о как это будет важно! (…)

Вот какое я ему послал письмо:

"Здравствуйте Климент Ефремович!

В день столетия Репинского юбилея шлю Вам благодарность за то, что Вы тогда, восемнадцать лет назад, помогли нам совершить эту историческую поездку к Репину.

Если бы не Вы, не состоялась бы тогда поездка, а юбилей столетия Репина не был бы такой полноценный.

Больной и совсем, совсем старенький (86 лет) гений русской живописи не приехал, но он был с нами, он был наш. Он встретил и проводил нас полный любовью к родине и твердо обещал приехать.

Мешали нам тогда дураки.

Сейчас великая победа Красной армии, всеобщий интерес и любовь к родине, к России, к Советской России, сделали Репина всеобщим любимцем.

Ох, как это важно! Как теперь правильно пойдет молодежь, без идиотизма европейских уродливых новинок, без разлагающего влияния большой Европы. "Изучение всего русского только начинается – оно даст новый величайший подъем нашего советского-русского искусства".

Дай бог здоровья, чтобы и впредь Вы помогали нам – людям советского искусства.

Почти два года я болен. Сейчас здоров, живу у себя в Абрамцеве и работаю с утра до вечера. Здесь в Абрамцеве жил Репин. Он здесь сделал первый эскиз «Запорожцев» и работал "Крестный ход", т.е. здесь была вершина его творчества.

Я внес предложение здесь устроить одно из заседаний репинского комитета, но мое предложение провалилось.

Это было бы красиво и педагогически благотворно.

Здесь работали Васнецов ("Богатыри", "Аленушка"), Серов ("Девочка с персиками"), Врубель, Поленов, Суриков, Антокольский, Левитан и другие.

Надо бы здесь в Абрамцеве, на большой дороге русского искусства поставить Репину памятник-бюст.

Здесь создавалась русская живопись, скульптура, архитектура, здесь сейчас живут Грабарь, Мухина, Иогансон и другие.

Мы уже десять лет сознательно связали свое советское искусство с искусством учителей, живших до нас в Абрамцеве.

Вот что я хотел сказать в замечательные дни юбилея Репина.

Всегда Ваш любящий Евг. Кацман".

Если письмо дойдет, – это последнее, что я мог сделать для Репина и для судеб советского искусства. Больше я ничего, кажется, не могу сделать.

Пусть теперь и Ворошилов с правительством ознакомятся, и МОСХ решают. Они хозяева и общественность. Я одинокий деятель искусства, поэт. Я вроде Суворова – меня не хотят замечать, и после моих побед меня вроде как в ссылку отправили.

Конечно, я (…) когда призывают – дерусь. Кира[33] должна сегодня привезти мой билет в Большой театр на торжественное заседание. Наверно, мне плохое место уделили, и те, кто вредил Репину лет 30–40, а теперь орут "Репин, Репин, Россия, а я-то, а мне-то…" развалятся в партере.

Конечно, многое я знаю… еще неизвестно – кончу ли я картину, неизвестно, добьюсь ли Абрамцевское заседание?

(…)Неизвестно, буду ли я здоров? Как опять уйду осенью во тьму депрессии… Известно только одно. Наташи[34] нет и не будет. Казалось бы, мрачновато? Но, несмотря на всю эту неизвестность, на душе не очень тяжело. Есть даже подходы, что, может быть, на этот листочек дневника впишу что-нибудь повеселее? Подожду день, два и закончу дневник».

Кацман рассчитывал, что хотя бы при подготовке к 100-летнему юбилею Репина он окажется у дел. Он упустил самое главное – искусство от художников перешло в руки бюрократической машины. Была сколочена группа, которая к себе никого не подпускала.

У власти в Академии художеств встали такие ничтожные люди, как министр культуры Михайлов, секретарь Академии художеств Сысоев, Кеменов, Томский и другие. Советское искусство стало коррумпированным и официальным. Все статьи, доклады, монографии были выхолощены и не соответствовали действительному положению дел. Ворошилов постарел и тоже был уже никому не нужен.

Кацмана не включили в Комитет по организации юбилея Репина. Сообщили ему об этом, как он пишет в дневнике, Авилов и Тихомиров: пришли к нему на дачу вместе с женами, но даже в дом не зашли, чтобы не затягивать объяснения. Грабарь и Иогансон также дипломатично выслушивали все соображения Кацмана, но ничего не предпринимали.

Они его просто списали, вскоре Евгений Александрович это понял.

А это ведь Кацман придумал сделать Репина символом советского реалистического искусства.

1944 г.

«Вчера был у Иогансона. Он меня принял в постели. Было уже поздно.

– Садись, – сказал он, когда я пришел в его пустую, без мольберта, мастерскую. – Садись. Хорошее кресло. На нем сидели Серов, Врубель, Репин и Антокольский.

Я сел и для начала высказал все свои мысли о заседании в Абрамцеве. О Репине рассказал ему. Он молчал. В комнатке при мастерской темновато. Лампочка давала больше тени, чем света. Иогансон потом вспомнил Репина, старое Абрамцево, новое Абрамцево и решил добиваться вместе со мной чествования Репина в Абрамцеве».

Они написали текст, дочь Иогансона Наташа отвезла письмо в Академию художеств СССР и передала секретарю Академии Сысоеву.

Но никакого чествования Репина в Абрамцеве не состоялось, никакого 100-летия Абрамцевского музея не было, не был поставлен и бюст Репину. Победила бюрократия. И Кацман пишет в дневнике:

«Если говорить по совести, почему тогда Репин не приехал,