Бармен отеля «Ритц» - Филипп Коллен

готовилось и осуществлялось. Сегодня я обращаюсь к вам по радио, чтобы вы услышали мой голос и знали, что я невредим. Горстка честолюбивых офицеров, проявив подлость и преступную глупость, устроила заговор с целью устранить меня и одновременно разгромить Генеральный штаб вермахта. Мы сведем с ними счеты, национал-социалисты всегда умели карать врагов! Да здравствует Германия!»

Франк не в силах дойти до дома. Он вытирает пот со лба, разворачивает матрас и укладывается под стойкой. Язык еле ворочается, в мозгу путаница, белая куртка похожа на саван.

13

25 июля 1944 г.

С рассвета отель «Ритц» кишит эсэсовцами. Они-то и разбудили Франка, устроившего себе ночлег на матрасе за барной стойкой. Их человек сорок, не меньше, они все обшаривают, их гортанные крики слышны по всем этажам, они жаждут реванша и требуют доступа ко всем номерам.

На данный момент СС, похоже, еще не знает про «почтовый ящик», но это вопрос нескольких часов. И по тому, как в полдень Элмигер бросает на него испепеляющий взгляд, Франк понимает, что директор о чем-то догадывается.

Приходит Жорж.

– Что за бардак, черт возьми? Слышал, что люди болтают? – беспокоится его верный оруженосец. – В деле что, замешаны Штюльпнагель и Шпайдель?

– Я знаю, да.

– Просто в голове не укладывается! И эта парочка организовала заговор против Гитлера. Они прямо стоят у меня перед глазами, как всегда в баре… А вдруг и размалеванная кукла была в деле!

– Конечно, была, Жорж.

Франк какое-то время колеблется, стоит ли хранить секрет, но больше сдерживаться нет сил. И еще он вдруг понимает, что неведение Жоржа не защитит его от опасности.

– И, честно говоря, я тоже участвовал.

И сразу огромный груз спадает у Франка с плеч. Жорж в ужасе отскакивает.

– Что?

– Вначале Штюльпнагель просто попросил меня передать несколько сообщений, как и Инга Хааг. Ты думал, она меня клеит, а я думал, что у них роман. Не понимая толком, что происходит с апреля, я служил почтовым ящиком для заговорщиков.

Жорж осваивает информацию, мучительно морща лоб. Он разом постарел.

– И ты еще здесь?! – кричит он в тревоге и отчаянии. – Да сваливай, ради бога, вали Франк! Тебе не выбраться из их лап!

– Слишком поздно. Мне запрещено покидать отель до дальнейшего уведомления. Я у них под контролем.

– Мы влипли, надо как можно быстрее выйти из этой ситуации!

– Ты – сможешь, – говорит Франк. – Беги, пока они не вернулись. Смойся отсюда, пока тебя не загребли вместе со мной.

– Ладно, – сдается Жорж, как-то подозрительно легко. – Я сваливаю, но я недалеко, да? Жду твоего сигнала! А ты им скажешь, что я просто был обычным коллаборационистом, да?

Жорж еще находит в себе силы улыбнуться.

– Кому скажу? О чем ты говоришь?

Жорж хватает куртку, ждет, пока голоса в коридоре стихнут, и устремляется к выходу. На пороге он оборачивается в последний раз.

– Нам песня победы сметет все преграды,

свобода направила наши шаги,

от севера к югу час битвы настанет,

и горн нам протрубит в кромешной ночи…

«Походная песня»! Ее пели солдаты, и страх отступал. В 1916 г. он услышал ее впервые именно от Жоржа.

– Отчизны враги, короли, трепещите!

Свободные люди выходят на бой!

Товарищи, смело историю вершите,

Пусть встретит нас Слава, тиранов ждет гроб!

И как тогда, у Франка бегут мурашки по коже, когда Жорж Шойер, его собрат по оружию, все же исчезает на улице Камбон. Теперь он один перед лицом врага.

Будущее внезапно представляется ему совершенно четко. Он будет арестован, обвинен, заключен в тюрьму и, несомненно, подвергнется пыткам. Судьба наконец-то соглашается дать мне роль, думает он, пытаясь сдержать страх. Давно пора. Хватит оправдываться войной и прятаться за барной стойкой, я буду наконец существовать в этом безумном мире. Я тоже смогу однажды сказать, что страдал в тюрьмах Молоха, – и если я умру там, Жорж вспомнит обо мне. Честь будет спасена.

Честь? Ты правда в это веришь?

«Придет же такое в голову», – говорит он себе, допивая напиток.

Он закуривает сигарету, огибает стойку и падает в кресло. На сердце тошно, кишки скрутило страхом.

14

22 июля 1944 г.

Уже четыре дня и три ночи, как Франк не покидал бар. Он живет здесь, как в осажденном лагере, – не меняет рубашку, не моет голову, зарос так, что щеки похожи на наждачную бумагу. Он установил себе дневную норму сигарет на случай, если придется сидеть долго, он умывается под краном в подвале и, как может, борется с неприятным запахом изо рта, полоща зубы ликером «Куантро». Бар стал его цитаделью, и здесь, в темноте, взаперти, он подстерегает каждый звук – одинокий монах, отрезанный от мира. Никто и не думал его арестовывать. Эсэсовцы о нем забыли? На вторую ночь ему уже представлялось в горячечном бреду, что он станет жертвой вроде распятого Христа, но, похоже, мученичество – не его судьба. Он еще ждет какого-нибудь Иуду с толпой немецких ратников, но как-то все идет не по плану. Пытка откладывается. Или это его теперешняя жизнь – пытка: сам заточил себя в тюрьму, которую никто не охраняет?

За два дня в отеле не раздалось ни звука. Ни следа Элмигера, Клода Озелло или Вдовы. Неужели «Ритц» опечатан? В наказание за то, что был приютом для горстки генералов, страдавших аллергией на нацистов? Если это так, то Старуха, должно быть, тысячекратно прокляла его имя. Франк живет в темноте, при свете единственной жалкой свечки, все тело затекло.

Борясь с одиночеством в этой мрачной тишине, он иногда заглядывает в сборник стихов Гёте, подаренный Ингой Хааг:

Взор мой, взор!

Иль видишь снова

Золотые сны былого?

Сердце, сбрось былого власть,

Вновь приходит жизнь и страсть[32].

Каждый вечер он старательно воскрешает в памяти взрывы смеха и лирические порывы элегантных завсегдатаев его четвергового клуба… Но постепенно и они меркнут, доносятся далеким эхом из невозвратного прошлого.

Скоро шесть часов. Цепляясь за рутину, чтобы не свихнуться окончательно, Франк окунает лицо в холодную воду и надевает белую куртку, будто собираясь открыть бар для воображаемых посетителей. Он не ел уже три дня, только оливки и что-то из фруктов, в животе урчит и немного кружится голова. Подносит свечу к портрету Фицджеральда. Он несколько раз возвращался к этому снимку, вглядывался в загадочный и