«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

из числа известных автору настоящих строк. Но в «Конце прекрасной эпохи» «второсортной» названа «держава» поэта, противопоставленная «этой» (Советскому Союзу), то есть Царство поэзии, а в «Я всегда твердил, что судьба – игра…» «второсортная» – эпитет эпохи, а «товаром второго сорта», с горькой иронией, именуются «лучшие мысли» лирического «я».

Однако в «Конце прекрасной эпохи» – поэтическом отклике на ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году – невозможность бегства мотивирована прежде всего внешними обстоятельствами и наделена политическими коннотациями:

То ли карту Европы украли агенты властей,

то ль пятерка шестых остающихся в мире частей

чересчур далека. То ли некая добрая фея

надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.

(II; 312)

А в стихотворении «Я всегда твердил, что судьба – игра…» безысходность трактуется как сознательный выбор лирического «я», признающего, что пространство вовне ничем не отличается от мира внутри, в комнате: «Я сижу в темноте. И она не хуже / в комнате, чем темнота снаружи». Драма героя приобретает уже не только политически обусловленный, но и экзистенциальный характер и потому оказывается в принципе непреодолимой.

В «Письмах римскому другу», которые, кроме такого мотива, как невозможность сексуального контакта с «девой», с «Я всегда твердил, что судьба – игра…» сближает фоновый образ моря – свободной стихии, символизирующей жизнь[575], – отчуждение от мира трактуется иначе: как бегство в укромный приют, подальше от деспотической власти: «и от Цезаря далеко, и от вьюги» (III; 11).

В стихотворении «Я всегда твердил, что судьба – игра…» отчуждение приобретает тотальный характер. Это и отвержение женщинами, не принимающими лирического героя-индивидуалиста:

Моя песня была лишена мотива,

Но зато ее хором не спеть. Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладет на плечи.

И разрыв с эпохой – не только политический, но и сущностный, философский:

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли и дням грядущим

я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

Стихотворение «Я всегда твердил, что судьба – игра…» – выразительный пример романтической оппозиции «я» – мир, характерной для лирики Бродского доэмигрантского периода. После того как Бродский покинул родину, в его поэзии эта оппозиция постепенно вытесняется мотивом самоотчуждения, отчуждения «я» и от самого себя, и от собственного творчества, трактуемого как автономное начало, для которого поэт скорее инструмент, чем создатель. Показательно, что в стихотворениях Бродского этого периода «я» часто проявляет себя опосредованно, словно превращаясь, например, в птицу («Осенний крик ястреба») или воспринимая себя взглядом со стороны, просто как человека: таковы «постоялец, несущий в кармане граппу, / совершенный никто, человек в плаще» («Лагуна», 1973; III, с. 44), как обобщенное ты («Назидание», 1987), как «ненадежная кариатида, // водрузившая орган речи / с его сигаретой себе на плечи» («С натуры», 1995; IV, с. 201). Даже когда Бродский говорит от первого лица и описывает ситуацию, сходную с представленной в «Я всегда твердил, что судьба – игра…», он теперь может делать акцент не на мыслях и чувствах «я», а на воображаемом восприятии этого «я» бытием, «пейзажем»:

Я пишу эти строки, сидя на белом стуле

<…>

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней

Мелких бликов тусклый зрачок казня

За стремленье запомнить пейзаж, способный

Обойтись без меня.

(«Венецианские строфы», 1982 [III; 240])

Претекстом-образцом для стихотворения «Я всегда твердил, что судьба – игра…», по-видимому, послужило стихотворение Владислава Ходасевича «Баллада» (1921), в котором тоже есть образ лампочки, обозначенной с помощью метафоры солнце в шестнадцать свечей[576], причем, как и у Бродского, о лампочке говорится в первой строфе:

Сижу, освещаемый сверху,

Я в комнате круглой моей.

Смотрю в штукатурное небо

На солнце в шестнадцать свечей[577].

Сходны и описываемые ситуации (лирический герой в вечерней или ночной комнате), и даже поза «я»: у Ходасевича персонаж сидит «колени обнявши свои», у Бродского сказано: «Я сижу у окна, обхватив колени». Ходасевичевское стихотворение описывает творчество как бессознательный процесс, совершающийся в состоянии, подобном шаманскому трансу. При этом в рождающемся творении звук, мелодия, интонация важнее смысла:

И я начинаю качаться,

Колени обнявши свои,

И вдруг начинаю стихами

С собой говорить в забытьи.

Бессвязные, страстные речи!

Нельзя в них понять ничего,

Но звуки правдивее смысла,

И слово сильнее всего[578].

Текст Бродского похож на такого рода поэтическое творение: он состоит из перечисления как будто бы не связанных между собою явлений, мыслей, состояний, вводимых анафорическими «я» и что скорее на основе ритмико-синтаксического, чем семантического принципа. При этом монотонность перечисления подчеркнута благодаря использованию парной рифмы:

Я всегда твердил, что судьба – игра.

Что зачем нам рыба, раз есть икра.

Что готический стиль победит, как школа,

как способность торчать, избежав укола.

Я сижу у окна. За окном осина.

Я любил немногих. Однако – сильно.

Я считал, что лес – только часть полена.

Что зачем вся дева, раз есть колено.

<…>

Я писал, что в лампочке – ужас пола.

Что любовь, как акт, лишена глагола.

Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,

вещь обретает не ноль, но Хронос.

<…>

Я сказал, что лист разрушает почку.

И что семя, упавши в дурную почву,

не дает побега; что луг с поляной

есть пример рукоблудья, в Природе данный.

Несвязность этого текста, конечно, обманчива: строки соединены темой отчужденности от бытия. Например, осина, на которой, по народным поверьям, повесился Иуда, отсылает к вариантам этой темы – мотивам изгойства и самоубийства. Суждение «лес – только часть полена» указывает и на телеологический принцип, лишающий индивидуальное бытие самоценности, и на пословицу: «Лес рубят – щепки летят», считавшуюся неофициальным лозунгом эпохи сталинских репрессий[579]. Метафоры семя и почва восходят к евангельской притче о сеятеле (Мф. 13: 3–23; Мк. 4: 3–20; Лк. 8: 5–15) и ее трансформации в пушкинском стихотворении «Свободы сеятель пустынный…», выражая идею безуспешности миссии поэта – певца свободы. Тем не