«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

качестве вообще не может быть отражена в речи. А это уже может быть для поэта, выше всего ценившего слово и речь, жившего, по собственному утверждению, «ради речи родной, словесности» («1972 год», 1972 [III; 18]), источником метафизического ужаса.

Как заметил Л. В. Лосев,

[о]тношение Бродского к этому сюжету было предопределено его собственной если не трагической, то печальной историей. В 1967 г., когда наступила развязка, он написал маленькое стихотворение «Postscriptum» <…> Оно начинается так:

Как жаль, что тем, чем стало для меня

твое существование, не стало

мое существованье для тебя.

Любовь в его понимании находится не только за пределами области сексуальной экономики, трансакций частей тела:

Жизнь есть товар на вынос:

торса, пениса, лба…

(«Строфы <…>»)

Но и вне семиозиса:

по мне, уже само движенье губ

существенней, чем правда и неправда:

в движеньи губ гораздо больше жизни,

Чем в том, что эти губы произносят.

(«Посвящается Ялте <…>»)

Или: «Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос…» По существу, в «Postscriptum’e» заявлено требование эротического максимализма[568].

Строка: «Что зачем вся дева, если есть колено» из стихотворения «Я всегда твердил, что судьба – игра…» означает, очевидно, не отказ от сексуального контакта, а признание его неполноты, неспособности быть полноценным соединением с возлюбленной. Такое толкование подтверждается вариацией этой строки в написанном годом позже стихотворении «Письма римскому другу»:

Дева тешит до известного предела —

дальше локтя не пойдешь или колена.

Сколь же радостней прекрасное вне тела:

ни объятье невозможно, ни измена!

(II; 10)

«Известный предел», по-видимому, обусловлен не отказом девы или ее партнера от соития, а тем, что эротический акт не способен принести подлинного удовлетворения и слияния, зато чреват тяжело переживаемой изменой.

«Ужас пола» для Бродского не только в неописуемости (в «докультурности»), но и в обезличенности, и в напряженно-противоречивом соотношении сексуальности с душевной и духовной сферами.

Трактовка соития как духовно ущербного, греховного действия, оправдываемого лишь деторождением, отражена в стихотворении «Любовь», написанном в том же году, что и «Я всегда твердил, что судьба – игра…»:

<…> в темноте —

там длится то, что сорвалось при свете.

Мы там женаты, венчаны, мы те

двуспинные чудовища, и дети

лишь оправданье нашей наготе.

(II; 417)

Это высказывание, соответствующее ортодоксальному христианскому взгляду на сексуальные отношения, конечно, отнюдь не является реальным отражением воззрений Бродского и не подтверждается ни его жизнью, ни его произведениями. Выраженная в стихотворении точка зрения относится лишь к некоему условному, воображаемому семантическому пространству (дискурсу) счастливого и нерасторжимого (венчанного) брака. Тем не менее сама возможность такого взгляда по-своему показательна.

Л. В. Лосев указал, что выражение двуспинные чудовища – это отсылка к диалогу Платона «Пир»[569], в котором таким признаком (две спины, они же две груди) наделены исполины андрогины, разделенные Зевсом на две половинки, которые после этого ищут друг друга:

Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу. <…> Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину (191d, пер. С. К. Апта[570]).

Разделенность, которую нельзя преодолеть, – платоновская идея, значимая для Бродского – автора стихотворения «Я всегда твердил, что судьба – игра…».

Невозможность найти подлинное удовлетворение в сексе и обрести вместе со слиянием тел и соединение душ – экзистенциальная тема поэзии Бродского. В стихотворении «Я всегда твердил, что жизнь – игра…» на нее косвенным образом, по-видимому, указывают следующие две строки: «Что не знал Эвклид, что, сходя на конус, / вещь обретает не ноль, но Хронос». Не будем сейчас рассматривать представление Бродского о Хроносе – абсолютном, или космическом времени, которое может быть отождествлено с вечностью[571]. В поэтической философии Бродского конус, сходящиеся линии неэвклидовской геометрии (геометрии Лобачевского) символизируют ограничивающее пространство, несвободу[572]. Наиболее отчетливо эта идея выражена в стихотворении «Конец прекрасной эпохи» (1969):

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,

к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,

видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —

тут конец перспективы.

(«Конец прекрасной эпохи», 1969 [II; 311–312])

Л. В. Лосев трактовал метафору конец перспективы не только как обозначение экзистенциального тупика и тоталитаризма, но и как обозначение половых признаков женщины и сексуального акта:

«Раздвинутый мир» сначала ограничивается пределами раздвинутых ног, а затем вовсе сходит на нет, как в конце перспективы, в «части женщины». (Нельзя не отметить мастерское употребление анжамбемана, ритмически выделяющего повтор слова «тут» в финале строфы и таким образом воспроизводящего механический ритм coitus’а.)[573]

Трактовка анжамбемана мне представляется более чем сомнительной и недоказуемой: ритмическое выделение и повтор лексемы тут в этих строках обозначают повторяющиеся удары о некую преграду, о стену, обозначающую экзистенциальный тупик. Раздвинутый мир – метафора, которая совершенно не обязательно описывает, кроме всего прочего, раздвинутые ноги сексуальной партнерши, как предполагает интерпретатор стихотворения. Однако такая трактовка хотя и не обязательна, но действительно возможна. Если понимать «сужение» именно в сексуальном плане, то выражение ужас пола можно трактовать в том числе и как актуализацию этимологической связи с лексемой узкий. Соотнесенность ужаса и узости прослеживается, но вне сексуального контекста, во многих произведениях русских писателей – Пушкина, Достоевского, Блока[574].

«Сексуальный код» у Бродского не самоценен, с его помощью выражены экзистенциальные, метафизические смыслы и инвариантные для его поэзии мотивы одиночества и отчуждения. Из произведений конца 1960-х – начала 1970-х годов эти мотивы отчетливо выражены помимо стихотворения «Я всегда твердил, что судьба – игра…» в таких поэтических текстах, как упомянутые выше «Конец прекрасной эпохи» и «Письма римскому другу». В первом и во втором стихотворениях совпадают мотивы замкнутого мира, безысходности, невозможности и бессмысленности попыток выхода из закрытого пространства, бегства. Соотнесенность двух стихотворений поддерживается, кроме всего прочего, использованием в них эпитета второсортный, встречающегося лишь в этих двух поэтических текстах Бродского