«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Оставим счеты. Вероятно, слабость.

Я, предвкушая ваш сарказм и радость,

в своей глуши благословляю разность:

жужжанье ослепительной осы

в простой ромашке вызывает робость.

Я сознаю, что предо мною пропасть.

«Классицизм» означает душевную гармонию, невозмутимость, стоицизм (с «классицизмом» рифмующийся)[521], «сарказм» – язвительность, отрицание и неприятие бытия, в том числе, видимо, политической реальности. «Сарказм» неплодотворен и не способен преодолеть зло. Кроме того, он, по-видимому, бесплоден для поэта: вдохновение, «священный трепет» присущи поэту-адресанту, а не (как можно понять) поэтессе-адресату. «Классицизму» как психологии и нравственной позиции соответствует «риторическая поэтика»: текст развертывается как род риторического «советовательного слова»[522], или «совещательного рода» красноречия[523], в соответствии с принципом, провозглашенным Михаилом Ломоносовым: «Красноречие есть искусство о всякой данной материи красно говорить и тем преклонять других к своему об оной мнению»[524]. Автор стремится внушить эту мысль адресату, используя набор риторических приемов, выстраивая свою логику на риторических примерах-аргументах: моя позиция нормальна (я способен творить, самоотстранившись от других – «бесконечно внешних», даже осознавая и ощущая экзистенциальное одиночество под небесами, которые «пусты»); ваша позиция – уязвима и скорее ущербна.

Частные случаи – жизненные и литературные позиции автора и его адресата – подводятся в соответствии с принципами риторики под обобщение. Ведь

[о]бщее место – инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать эту пестроту легко обозримой для рассудка. Стоит вспомнить, что Аристотель в «Риторике» неоднократно говорит о чисто интеллектуальном удовлетворении как источнике «приятности» риторического искусства[525].

Бродский поступает в соответствии с риторической установкой, предполагающей одновременно

путь от общего к частному, от универсалии к вещи и лицу <…> то есть путь, аналогичный пути дедукции, пути силлогизма, этому «царскому пути» рационализма от Аристотеля до Фрэнсиса Бэкона

и «эффект восхождения от конкретного к абстрактному, к универсалиям»[526].

Основная тема разворачивается в соответствии с аристотелевской рекомендацией:

У речи две части: необходимо сначала назвать суть спорного дела, а затем доказывать. Невозможно, в самом деле, заявить <нечто> и не доказывать, или доказывать, не сделав предварительного заявления,– ведь доказывающий доказывает нечто, а делающий предварительное заявление делает его с оглядкой на <последующее> доказательство[527].

Бродский предлагает своеобразную классификацию поэтов, разделяя их на три вида:

Один певец подготовляет рапорт,

другой рождает приглушенный ропот,

а третий знает, что он сам – лишь рупор,

и он срывает все цветы родства.

Первый – сервильно-официозный «служака», не чурающийся доносительства, о чем свидетельствует официально-деловая лексика («подготовляет рапорт»). Второй – к нему относится «одна поэтесса» – носитель протеста, «диссидент», чье слово рождает читательский «приглушенный ропот» (очевидно, протест против реальности, и политической в том числе). Третий – эхо традиции («рупор», с которым самоотождествляется лирический герой, иронически именуя себя «я эпигон и попугай»), укорененный в ней и потому получающий награду от стихотворцев прошлого (срывающий «все цветы родства»). Эта классификация – отголосок «каталогизирующей энергии», «любви к каталогизированию», присущей «риторическому рационализму»[528].

Однако это построение, напоминающее принципы риторического dispositio, и установка на убеждение адресата, восходящая к риторическому модусу persuasio, скрадываются и смягчаются неожиданным вкраплением других, противоречащих им мотивов. Жизненный опыт, в том числе опыт ссылки, заставляет признать, что есть доля правды в точке зрения адресата. Автор признает разность. Он прост (как ромашка), она сложна, ослепительна и язвительна (как оса).

Вместе с тем оппозиция ослепительная оса – простая ромашка соотносится с хрестоматийными строками Анны Ахматовой:

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

(«Мне ни к чему одические рати…» – второе стихотворение из цикла «Тайны ремесла»)[529]

На фоне ахматовского текста выражение ослепительная оса отнюдь не выглядит комплиментарным, становится ироническим, а простая ромашка, наделенная такими коннотациями, как ‘естественность’, ‘творческая витальность’, ‘подлинность’, оказывается ценнее и выше. При этом, несмотря на декларируемую «простоту», ахматовские стихи, в том числе и эти строки, «растут не из природного сора, а именно из старательно отвергаемой „литературы“»[530]. Можно добавить: как и стихи Бродского, впрочем, не отвергающего «литературу» даже на уровне декларативном.

Но образ осы может обозначать и нечто абсолютно отличное от «сарказма» и может быть истолкован как метафора поэта – причем именно поэта – «рупора» традиции, собирающего нектар с творений других стихотворцев. Правда, традиционным (начиная с Платона и Горация) иносказательным обозначением такого поэта была не оса, а пчела[531]. Однако есть известный пример в русской словесности, когда лексема оса употреблена именно как эквивалент более привычной пчелы. Это ранняя редакция статьи Осипа Мандельштама «Письмо о русской поэзии», в которой Анна Ахматова названа «узкой осой», чье жало «приспособлено для переноса психологической пыльцы с одного цветка на другой»[532]. Осы встречаются неоднократно и в мандельштамовской лирике. Широко распространено представление, что семантика этой лексемы в поэзии Мандельштама тождественна уподоблению поэта пчеле[533]; впрочем, эта интерпретация вызывает серьезные сомнения[534]. Так или иначе, истолкование осы из стихотворения «Одной поэтессе» как окказионального синонима пчелы-поэта кажется вполне допустимым. Но при такой интерпретации выстроенная автором оппозиция: адресант («рупор», носитель традиции)– адресат (саркастичная поэтесса, остро, критически реагирующая на внешний мир) по мере развертывания текста снимается. Оса/пчела, поэтесса тоже питается нектаром из сочинений других поэтов.

Неоднозначным оказывается и своеобразный exemplum – пример, иллюстрирующий вариант отношения к миру, избранный героиней – адресатом стихотворения:

И вот, столь долго состоя при Музах,

я отдал предпочтенье классицизму,

хоть я и мог, как старец в Сиракузах,

взирать на мир из глубины ведра.

Как заметил Лев Лосев, старцем может быть и знаменитый философ-киник Диоген, обитавший, впрочем, не в ведре, а в бочке, родившийся в Сиракузах, живший в Афинах и в Коринфе, и Архимед – действительный насельник Сиракуз[535]. Позиция Диогена – отрешение от презираемого суетного материального мира – ассоциируется с «сарказмом», а сам «сарказм» неявным образом аттестуется как цинизм. (Лексемы цинизм и циник производны от философской школы кинизма, к которой принадлежал Диоген.) Но одновременно ведро и его денотат – (винная) бочка Диогена – могут быть поняты и как аллюзия на пристрастие героини к «Бахусу»: ведро – старая мера объема жидкостей; ср. высказывание Загорецкого о «пьянице» Чацком в «Горе