«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

аллегории. С одной стороны, аллегория – это условное обобщение некоторых жизненных явлений, вытяжка самого характерного, что им присуще. С другой – это представление о реальном, вещественном виде сил природы, стихий, их персонификации. В аллегории, видимо, в наибольшей степени сказалась тенденция стянуть воедино противоположности, вещь и понятие, реализовать в материальных образах идеальное, идеализировать материальное[493].

Барокко контрастно соединяло конкретное и абстрактное. В их столкновении барочный писатель «пытается представить мир одновременно как нечто реальное, всем знакомое, и в то же время как условную его схему»[494]. Этот принцип лежал и в основе аллегории.

Но в отличие от басни, в которой соотношение между образами и их аллегорическими смыслами было задано традицией, восходящей к Античности[495], в барочной эмблематике соотношение между знаками и смыслами более прихотливо и непредсказуемо:

Можно сказать, что в эмблеме отразился общий кризис семантики, когда знак все более трудно становилось соотнести с означаемым, но тем интереснее игра их соотнесения[496].

Бродского, создававшего свои первые стихотворения в эпоху нарождающегося постмодерна, эта барочная игра манила и привлекала. Барокко культивировало остроумие, устанавливающее связи между понятиями, далекими по своей ценности и по своей природе, а следовательно, захватывающими огромное смысловое пространство[497]. Эта семантическая игра наиболее выразительно проявилась в барочной метафорике – в консептизме:

В концепте предельно выразилась столь характерная для того времени тяга к неожиданному сочетанию, к противопоставлению, к стяжению воедино далеко отстоящих друг от друга понятий. Он – не словесная фигура, не «остроумное высказывание или забава», как пишет М. К. Сарбевский, не украшение. Он не облекает произведение или его мысль, как одежда тело, а сам является сутью произведения, его телом, его мыслью[498].

Стихотворение Бродского «Развивая Крылова», открытое для толкований, семантически многомерное и загадочное, побуждает вспомнить о барочном консептизме. С точки зрения барочных авторов,

[в]сякое явление действительности <…> обязательно имеет <…> скрытый смысл, и задача художника состояла в его раскрытии. Это внутреннее, скрытое значение явления, предмета не совпадало с тем обычным его значением, которое оно имело в повседневной жизни, было иным, зачастую совершенно неожиданным. И оно соотносило явление или предмет с миром в целом, ставило в ряд других, вскрывало связи между ними. Художник должен был сам определить новое значение. Он мог обнаружить их не одно, а несколько. Уже в том, что значение зависело от решения художника, была заложена идея многозначности, столь характерная для барокко[499].

«Развивая Крылова» тоже допускает различные и даже взаимоисключающие интерпретации. Поэзии Бродского вообще свойственна намеренная противоречивость, семантическая конфликтность, иногда даже в рамках одной развернутой метафоры; это наиболее радикальное проявление семантического конфликта я назвал поэтикой самоотрицания[500]. Установка на затемненность и противоречивость смысла роднит стихотворение «Развивая Крылова», например, с сочинениями поэта-метафизика Джона Донна. А. Н. Горбунов замечает:

Чтобы понять такие стихотворения, требовалось немалое усилие ума. Строки Донна были в первую очередь обращены к интеллекту читателя. Отсюда их порой намеренная трудность, пресловутая темнота, за которую столь часто упрекали поэта <…> Но трудность как раз и входила в «умысел» поэта, стремившегося прежде всего пробудить мысль читателя. Работа же интеллекта, в свою очередь, будила и чувства[501].

Но у Бродского семантическая неопределенность и противоречивость, конечно, значительнее, чем у английского поэта: образы, казавшиеся темными и трудными для понимания, удивлявшие и будившие мысль два века назад, теперь уже не были бы столь же неожиданными и оригинальными.

В стихотворении «Развивая Крылова» рецепция Бродским «Вороны и Лисицы» причудливо соединилась с еще одной чертой поэтики, характерной для Джона Донна. Как и «Развивая Крылова», «почти каждое стихотворение» английского барочного стихотворца представляет собой маленькую сценку с четко намеченной ситуацией <…> Герой и его возлюбленная прогуливаются в течение трех часов, но вот наступает полдень, они останавливаются, и герой начинает лекцию о философии любви («Лекция о тени»); проснувшись на рассвете, герой насмешливо приветствует «рыжего дурня» – солнце, которое разбудило его и его возлюбленную («К восходящему солнцу»); собираясь в путешествие за границу, герой прощается с возлюбленной, умоляя ее сдержать потоки слез («Прощальная речь о слезах»); обращаясь к тем, кто будет хоронить его, герой просит не трогать прядь волос, кольцом обвившую его руку («Погребение») и т.д. Знакомясь со стихами Донна, читатель почти всякий раз становится зрителем маленького спектакля, разыгранного перед его глазами[502].

Однако в стихотворениях Джона Донна рассказ ведется от первого лица. Отстраненным изображением лирической ситуации Бродский, несомненно, обязан Крылову-баснописцу. Бродский не следует за Крыловым, он его, как сказано в заглавии текста, «развивает». Стихотворение «Развивая Крылова» оказалось, наверное, самым оригинальным памятником автору «Вороны и Лисицы».

Риторика и «классицизм» в стихотворении Иосифа Бродского «Одной поэтессе»[503]

В стихотворении Иосифа Бродского «Одной поэтессе», написанном в ссылке в августе – сентябре 1965 года, внимание исследователей неизменно привлекает первая строка: «Я заражен нормальным классицизмом» (II; 135). Так, Виктор Куллэ заметил:

В дальнейшем Бродский еще немало экспериментировал, вплоть до опытов с макаронической речью <…> но «зараженность нормальным классицизмом», подтвержденная им в одном из последних написанных в ссылке стихотворений («Одной поэтессе» <…>), практически определила его поэтическую эволюцию последующих лет[504].

А в другой работе он прямо назвал это стихотворение «программным»[505]. Сходным образом трактует эту строку, неточно ее цитируя, и Сергей Аверинцев:

Сознательно и откровенно риторичен наш современник Бродский, еще в молодые годы догадавшийся заметить: «Я заражен обычным классицизмом…»[506]

По мнению Аверинцева, «классицизм» – это условное обозначение установки Бродского на риторическую словесность, на «готовое слово». Другой автор понимает строку поэта как признание в привязанности к Античности:

В годы и напускного, и искреннего оптимизма Бродский грустит, и грустит изящно, на античный манер: «Я заражен нормальным классицизмом…»

Классицизм был формальным. Парки, музы, Постум, Цинтия – не более чем декорации. А поистине роднит Бродского с Античностью дохристианская грусть. Хронологически живя в двадцатом веке от Рождества Христова, мистически Бродский жил до Рождества, и его тоска – это тоска неискупленной человеческой природы[507].

А Лев Лосев, автор комментария к стихотворению, полагает:

Под «нормальным классицизмом» Бродский подразумевал унаследованную от русской поэзии конца XVIII – начала XIXв. поэтику. Так, в импровизированном выступлении перед студентами Барселонского университета 23 января 1991г. он объяснил поэтическую систему Державина как смесь классицизма, барокко и <…> натурализма и добавил: