«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Возможно – как единственный персонаж текста, наделенный антропоморфными чертами, персонифицированный, но подобный пугалу. Однако более приемлемо иное объяснение: чума в пальто без рукавов – в одежде не вполне человеческой и напоминающей плащ-палатку; милитаристские коннотации акцентируют военизированную природу тирании. Пальто (но еще «человеческое», с рукавами)– атрибут будущего диктатора в стихотворении Бродского «Одному тирану» (1972): «Он здесь бывал: еще не в галифе – / в пальто из драпа; сдержанный, сутулый» (II; 9). Чума может трактоваться как своего рода метафора тиранической власти и идеологии в ее заразительности. Возможные литературные подтексты – «язва», которой заражались «[ц]елые селения, целые народы и города» в сне Раскольникова (эпилог «Преступления и наказания»[465]) и смертоносная зараза, символизирующая фашизм, в романе Альбера Камю «Чума». В безумном мире могут прожить относительно долго только сумасшедшие. Тема сумасшествия имеет автобиографический подтекст: пребывание самого поэта в психиатрических клиниках.

Шестой, заключительный, катрен:

Так украшает бутылку блик,

вмятина портит щит.

На тонкой ножке стоит кулик

и, глядя вперед, молчит.

Тематически заключительная строфа отличается от остальных. Она содержит некий вывод из сказанного (Так) и реакцию на описанный мир «той страны». Функция дейктического элемента Так на первый взгляд неясна: непонятно, к каким лексемам в предыдущем тексте отсылает это местоименное наречие: ни о каком украшении в пятой строфе не говорилось. По-видимому, связь здесь не логическая, а ассоциативная. Предполагаемый ассоциативный ряд: чума → оспа (заболевание, похожее на чуму) → оспины (ассоциативно – мотив рябизны, оспин на лице *главного – Сталина) → блик → вмятина → блики/вмятины истории, по-разному видимые в разных «контекстах»: для пирующего язвы истории – это не более чем украшающие, яркие блики на ее пиру, для воюющего, борющегося и, может быть, умирающего – изъяны, вмятины на ее «щите». Общий смысл первого двустишия: ‘Последствия исторических трагедий каждый воспринимает по-своему’. Ассоциации между чумой и пиром, метонимическим знаком которого является *бутылка, имеют, очевидно, интертекстуальное обоснование: это «маленькая трагедия» Пушкина «Пир во время чумы». Ассоциативная связь между прямо названной чумой и подразумеваемым пиром создается также благодаря омонимии лексемы гулять: в тексте происходит интерференция таких значений, как ‘Иметь хождение, распространяться’ (для высказывания пошла гулять <…> чума это значение основное) и ‘Веселиться, развлекаться; кутить’.

Семантика образа кулика выясняется, если принять во внимание его метаязыковую природу. Бродский, очевидно, переписывает, переворачивает наизнанку пословицу: «Всякий кулик свое болото хвалит»; его кулик свои палестины отнюдь не хвалит, он молчит. В соотнесенности с первым катреном, в котором аллюзивно, пунктирно представлен мотив лирическое «я» – птица, и в широком контексте всего творчества Бродского образ кулика следует интерпретировать как alter ego поэта. Кулик – болотная птица, а болотами Бродский в своих поэтических текстах, отталкиваясь от пушкинского из топи блат в «Медном всаднике», неоднократно именует родной Ленинград/Петербург и – шире – страну, в которой родился:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле <…> (из цикла «Часть речи» (1975–1976 [II; 131]).

Далеко же видел [Пушкин], сидя в родных болотах («К Евгению» из цикла «Мексиканский дивертисмент», 1975 [III; 100]).

Ср. еще ряд примеров из Бродского в работе Л. В. Зубовой и ее замечание:

Бродский часто пишет о своей принадлежности к пространству болот, причем болота – это и метонимия географического расположения Петербурга-Ленинграда, и метафора застоя как смерти[466].

В стихотворении «Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…» (1994) лирическое «я» обозначено метафорой райская птица (IV; 174) и противопоставлено родному Ленинграду:

Последняя строчка («Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке»)– итог произведения – в данном контексте может быть прочитана так: творчество продолжается, несмотря на отрыв от породившей его среды и культуры[467].

В шестом катрене впервые меняется темпоральный ракурс: взгляд созерцателя направлен не в прошлое (те времена и позднейший исторический период, описываемые в грамматической категории прошедшего времени), а из настоящего (стоит) в будущее: наречие вперед в пространственной модели прошлого, настоящего и будущего, характерной для сознания Нового времени, однозначно понимается как ‘в будущее’[468]; в стихотворении Бродского «Назидание» (1987) прошлое за человеком «гонится по тропе / сзади» (IV; 14). Будущее безотрадно, о чем и свидетельствует молчание кулика – двойника поэта. Молчание может отсылать к знаменитой ремарке, завершающей текст «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует»[469].

Ассоциативно образ кулика может соотноситься с мотивом пира: кулик стоит на тонкой ножке, на одной ноге – подобно бокалу. Ср. в «Евгении Онегине» (гл. 5, строфа XXXII): «<…> строй рюмок узких, длинных, / Подобных талии твоей, / Зизи, кристалл души моей». Но тонконогая птица – чужая на «празднике жизни»[470].

Отличительная черта стихотворения Бродского – бессубъектность. Грамматического субъекта или нет (неопределенно-личные предложения), или он имеет объектную семантику (пассив), или же он не является полноценным субъектом-производителем действия, актором (чума). Исключение – некий главный – притом, что он семантически не определен. Таким образом создается семантика обезличенности.

Связность текста осуществляется благодаря ассоциативно-коннотативным отношениям между элементами текста: текст не моделирует некий целостный художественный мир, и таким образом обнажается чисто словесная природа этого мира. Связность поддерживается также благодаря интертекстуальным скрепам между катренами. Обладая высокой тропеичностью, «Кулик» почти лишен тропов в собственном смысле слова: иносказательный смысл, семантическое приращение в тексте несут, как правило, не отдельные лексемы или словосочетания (они как раз редко выступают «заместителями» других слов/понятий), а цельные высказывания, предикативные структуры. Вместе с тем, поскольку текст Бродского отличается интертекстуальной насыщенностью и, соответственно, металитературностью, он естественным образом тяготеет к метафоричности или, если угодно, метаметафоричности[471]. Ведь метафора может быть истолкована как прием, предполагающий переход на метауровень – на метаязыковой уровень[472]. Определение «Кулика» как стихотворения с развернутым аллегорическим или символическим образом было бы неверным: в отличие и от аллегории, и от символа основной образ стихотворения заключает в себе в качестве доминантного прямой (*та страна – Советский Союз), а не переносный смысл.

«Кулик» не уникален для Бродского, особенно раннего. До Бродского такая поэтика свойственна относительно поздней лирике Мандельштама и отчасти проявляется в «Tristia», более отчетливо – в «Воронежских тетрадях»[473], хотя метафорика Мандельштама, во многом основанная на принципе фонетического созвучия[474], для Бродского в целом не характерна. Описание поэзии Мандельштама:

<…> создается (моделируется) новый мир, отличающийся по своим семантическим характеристикам от обыденного, профанного мира, возникает новое семантическое пространство; нечто подобное имеет место в мифологическом тексте, где нарушаются привычные, нейтральные семантические связи. Кажется, что это очень характерно для