«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

– изваянья / существованья / без рубежа» (IV; 66). Ассоциации облаков со свободой могут быть мотивированы таким возможным претекстом, как «Мы» Евгения Замятина, где небо над тоталитарным Единым Государством – «[с]инее, не испорченное ни единым облаком (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые, безалаберные, глупо-толкущиеся кучи пара)»[460].

Мухи так же, как птицы, в поэзии Бродского ассоциируются с лирическим «я»-стихотворцем. Это насекомое соотнесено с поэтом в более позднем стихотворении «Муха» (опубл. 1987): «И только двое нас теперь – заразы / разносчиков. Микробы, фразы / равно способны поражать живое. / Нас только двое». Богиня поэзии названа в обращении к мухе «твоею тезкою неполной, по кличке Муза» (III; 284, 287). Основание для сближения – принцип паронимической аттракции, фонетическая близость двух слов.

Как будто бы более сложный случай – интерпретация метафорических коннотаций слова ящериц. С одной стороны, это земноводное может ассоциироваться с «врагом», грозящим проползти через границу (ср. эти коннотации змеи в советском идеологическом дискурсе). Ящерицы и змеи у Бродского могут соседствовать как похожие животные: «Кишат ужи и ящерицы» («Гуернавака» из цикла «Мексиканский дивертисмент», 1975 [II; 93]). С другой стороны, *ящерицы могут отсылать к петербургскому подтексту стихотворения, который становится более явственным в следующих катренах. В ключевом для так называемого Петербургского текста произведении – поэме Пушкина «Медный всадник» – есть сравнение: «И всплыл Петрополь как Тритон / По пояс в воду погружен»[461]. Образ Тритона – центральный в стихотворении Бродского «Тритон» (1994), Тритон здесь – манифестация «я» поэта (IV; 186–192). По справедливому мнению Льва Лосева, это «[м]орское божество греческой мифологии, сын бога морей Посейдона и нимфы Амфитриты»[462]. В поэме Пушкина Тритон также божество, а не земноводное, не вид ящерицы. Однако омонимия Тритон/тритон могла учитываться автором «Кулика»; в таком случае лексема *ящерицы (=тритоны) может прочитываться как аллюзия на тему Петербурга – колыбели и хранителя поэтической традиции, оборванной тоталитарной властью. А сам поэт предстает одной из таких ящериц. Вообще человек у Бродского может уподобляться этому земноводному: «Растянувшись, как ящерица в марте, на сухом / горячем камне, голый человек / лущит ворованный миндаль» («Post aetatem nostram», 1970 [II; 400]).

За исключением *белого лебяжьего пуха ни одна лексема, ни одно словосочетание в первой строфе «Кулика» не являются чистыми метафорами: они не замещают собою другое слово/понятие. Однако они обладают «ассоциативной» тропеичностью.

«Те времена» в четверостишии – времена тоталитарные. Тема первого катрена – тема изоляционизма страны.

Второй катрен.

Потом по периметру той страны,

вившемуся угрем,

воздвигли четыре глухих стены,

дверь нанесли углем.

Начало четверостишия перекликается с первой строкой начального катрена. Мы вновь встречаем дейктическое той, на этот раз должное отсылать уже не к временному, а к пространственному референту; но страна, как и времена, остается неназванной. Во втором катрене происходит усиление, форсирование темы изоляционизма: говорится о воздвижении стены, в которой даже нет настоящей двери. Внутри границ страны, о которых упоминалось в первом четверостишии, создаются новые границы, причем геометрически правильные; пространство сужается. (За это наблюдение я признателен С. Ю. Преображенскому.) Страну можно опознать. Очертания (вившемуся угрем – прихотливая линия границ Советского Союза, особенно морских) в соединении с биографией автора дают ключ-ответ: СССР. Бродский – ленинградец, а реки Балтийского и Северного морей – одно из основных мест обитания угря. Во втором катрене создается своеобразный семантический конфликт: угорь скользкий, его трудно схватить, он может уйти в море, то есть как раз нарушает границы, которые с этой змееобразной рыбой сравниваются. Так вводится мотив возможного преодоления границ. И конфликт, и мотив проскальзывания через границу существуют только в поле коннотаций, но не основных значений, присущих высказываниям. Однако автор «Кулика» и работает в основном с коннотативными смыслами.

Полемически трактуемый литературный подтекст второй строфы – «Медный всадник», в котором Петр размышляет: «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно»[463]. В доме, воздвигаемом деспотической властью, нет не только окна, но даже настоящей двери – она нарисованная.

Третий катрен:

Главный пришел и сказал, что снег

выпал и нужен кров.

И вскоре был совершен набег

в лес за охапкой дров.

Развитие темы. Дом-тюрьма построен. Главный персонифицирует власть (вероятна отсылка к Сталину и его эпохе как времени предельного ужесточения репрессий и подавления свободы). Выпадение снега осознается как угроза («вторжение»). Ранее таким потенциальным нарушителем границ был снег – лебяжий пух. Поход в лес за охапкой дров именуется набегом, очевидно, потому что лес – это (относительно) свободное, природное пространство, противопоставленное и враждебное дому-темнице. Заготовка дров – это «воровство» у природы. Сравним с оппозицией природа (лес) ←→ государство и социум в «Лесной идиллии» (1965 или 1966 (?)): «Приглядись, товарищ, к лесу! <…> В чем спасенье для России? Повернуть к начальству „жэ“. / Волки, мишки и косые / это сделали уже» (I; 347–348)[464].

Возможный подтекст оппозиции лес ←→ дом – аналогичная дихотомия в антитоталитарном романе «Мы» Евгения Замятина.

Четвертый катрен:

Дом был построен. В печной трубе

пламя гудело, злясь.

Но тренье глаз о тела себе

подобных рождает грязь.

Развитие темы. Дом – символ не уюта, но плена. Пленен даже огонь: о пламени в печной трубе сказано злясь, злоба рождена, вероятно, именно пленом. В этом катрене мы встречаем нарушение связности: неясно употребление противительного союза но – первые две и вторые две строки семантически отчетливым образом не противопоставлены. Очевидно, связь осуществляется на коннотативном уровне: образуется оппозиция: дом и пламя – свет, тепло, уют (потенциально противопоставленные болезни и смерти) ←→ грязь (вызываемая скученностью – раз взгляд человека может тереться о тела себе подобных). Получается, что от скученности в доме-бараке рождается грязь. Так порождаются ассоциации с тюремным бараком и с лагерной темой. Грязь – метафорическая (при этом контрастно лексема тренье вызывает ассоциативно совсем иной семантический ряд: ‘огонь, тепло’). Она может быть понята как иносказательное обозначение рабского психологического и нравственного состояния, как «грязь» души. А дом-барак обрастает коннотациями ‘хлев, свинарник’. Возможный подтекст – «Скотный двор» («Animal Farm») Джорджа Оруэлла.

Пятый катрен:

И вот пошла там гулять в пальто

без рукавов чума.

Последними те умирали, кто

сразу сошел с ума.

Развитие темы. Устанавливается ассоциативная связь с четвертым катреном: от скученности и грязи рождается чума. Неясно, почему она в пальто.