«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

творчестве Бродского уже в первой половине – середине 1960-х годов, как раз в тот период, когда было написано и стихотворение «Развивая Крылова». Ворон в стихотворении две, и это дурное удвоение – удвоение, может быть, зловещее. С ними связаны мотивы изоляции/ссылки, обрыва коммуникации (вороны словно контролируют телефонные провода). Спугнуть ворон по-настоящему оказывается невозможно, отвадить беду не удается: одна словно затмит собою мир внизу («крылья распростерла»), в то время как другая как будто подчиняет себе небо («взвилась под небеса») и повелевает, господствуя («Каркнула во все воронье горло»), веля изолятору «помалкивать», не пропускать звук/слово – изолировать. Эта ворона пытается остановить движение, приказывая изолятору «взапуски белеть». Это семантически абсурдное выражение, переиначивающее правильное «взапуски бежать». «Забредшие в болота валуны» – аллюзия на рассказ И. С. Тургенева «Бежин луг». У Тургенева:

Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней,– казалось, они сползлись туда для тайного совещания,– и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось[488].

В «Бежином луге» камни словно наделены даром речи, они как будто совещаются, а в «Развивая Крылова» они этого дара как бы лишены, так как уподоблены изолятору, которому ворона велит молчать. И мир вокруг (камни в болоте), и мир вверху («фарфоровый шарик» «над нами», полугротескное подобие небесного светила) безголосы, обречены на молчание. Унылый колорит тургеневского пейзажа переносится на пространство стихотворения Бродского.

В басне Крылова традиционное представление о прозорливости ворон подано иронически: поэт именует свою Ворону «вещуньей» («Вещуньина с похвал вскружилась голова»[489]), хотя глупая птица не способна разгадать даже простейшую хитрость Лисицы. Бродский же приписывает это свойство своему герою, тем самым неявно соотнося его с воронами: «И все, что будет, зная назубок / (прослывший знатоком былого тонким)». Что означает это знание? Вероятно, возможны два ответа. В плане истории: неизбывность деспотизма, который царил в стране в прошлом и будет властвовать в будущем. В личном плане – это знание (по своему прежнему и чужому опыту) о неизбежности расставания, разрыва. Жест героя, отстраняющегося от героини, чтобы хлопком прогнать ворон («он высвободил локоть», освободил от обнимавшей его женской руки), – знак такого грядущего разрыва.

В стихотворении две пары персонажей – он и она и две вороны. И герой и героиня соотнесены с двумя птицами. При этом женщина и мужчина словно соотносят себя с разными птицами, она, думающая об «игле», – с вороной, сидящей на маковке столба, он, размышляющий об «изоляции», – с птицей, оседлавшей изолятор.

Хлопок в ладоши приводит к тому, что птицы расстаются. Одна остается сидеть на прежнем месте. Другая взмывает в небеса и каркает – то есть проявляет себя именно как зловещая птица, хотя герой, задумав согнать ворон с их мест, очевидно, как раз хотел избавиться от них как от мрачных символов беды. Для хлопка пришлось освободить свою руку от женской руки – и это действие, призванное отогнать вестниц зла, парадоксальным образом как раз становится мрачным предзнаменованием, знамением расставания.

Если искать в стихотворении Бродского какой-то обобщающий смысл, хотя бы отдаленно напоминающий басенный, то это будет в общем-то банальная идея о невозможности изменить предначертанное. Мысль тривиальная, но именно по этой причине вполне уместная и естественная в басенном жанре.

Вспугнутые вороны ведут себя по-разному. Одна остается в мире земном, другая взлетает в небо и кричит. Они разлучаются, как в будущем он и она. Можно предположить, что взмывающая вверх птица ассоциируется с героем как с поэтом и что перед нами иронический вариант того же мотива, который будет через десять лет воплощен в «Осеннем крике ястреба»: птица (поэт), взмывающая в небо и оглашающая его своим криком. Его длинноволосая спутница соотнесена в таком случае с другой птицей. И, видимо, – иронически – с крыловской Вороной. Казалось бы, избыточная деталь, ее характеризующая, – «длинноволосая» – может быть истолкована как отсылка к поговорке «волос долог, да ум короток». А недалекость выказала как раз крыловская Ворона. В чем же заключена «недалекость» героини? Может быть, в прикованности к своему месту, в неспособности меняться, в неумении выразить себя в крике/слове.

Если у Крылова проявлением Вороньей глупости был именно ее крик, из-за чего злополучная «вещунья» выронила сыр, то у Бродского крик вороны может быть понят как проявление прозорливости и/или поэтического дара. Соотношение молчания и звука (крика) в этом стихотворении инвертировано по отношению к басенному.

С крыловской басней у стихотворения Бродского очень мало общего. Нет ни свойственного басне обобщения в форме аллегории, ни присущих этому жанру сатирической установки и моральной сентенциозности. Л. В. Лосев, хорошо знакомый с Бродским, свидетельствовал: «Крылова Бродский ценил очень высоко»[490]. Однако его басни, конечно, уже не воспринимались будущим нобелевским лауреатом как часть актуальной поэтической традиции. «Цитирую по дедушке Крылову» (II; 265), – скажет один из персонажей поэмы Бродского «Горбунов и Горчаков» (1965–1968). Использование трюизма «дедушка Крылов» весьма красноречиво.

Однако сюжет и персонажи крыловской басни привлекли Бродского как элементы претекста, с которым, именно по причине его хрестоматийной известности и как будто бы семантической одномерности, можно было играть, «переписывая», реинтерпретируя. В стихотворении нет интроспекции во внутренний мир ворон, и им не приписаны никакие реплики. Их образы порождают различные толкования, не заданные текстом жестко. При этом использование басни как архетипического претекста позволяло отстраненно описать ситуации и перипетии собственной жизни, перевоплотить их в полупритчу без моральных выводов.

Первая половина 1960-х – середина 1960-х годов – время увлечения Бродским английской барочной метафизической поэзией XVII века[491]. Барочная поэзия культивировала такой вид образа, как эмблема.

Под понятием эмблемы поэтики понимают композиционное единство из трех частей надпись или девиз (inscription, motio, lemma), изображение (picture, icon, imago) и подпись в стихах или в прозе (subscription, explication picture). <…> Эмблема основана на внутренних символических связях между элементами ее триады, поэтому смысл ее не исчерпывается ни одной из составляющих частей, он обретается только в их взаимодействии. Значение всех элементов проясняется через сводящее их воедино диалектическое соположение[492].

На основе изобразительных эмблем сложилась эмблема в барочной литературе. Басенная поэтика глубоко родственна именно эмблеме: в басне есть сюжет с аллегорическими персонажами, соответствующий эмблематическому изображению, мораль, аналогичная подписи, а часто еще и остроумное изречение, сходное с надписью.

Барокко любило неожиданное сопряжение, столкновение смыслов, «остроумные», непредсказуемые метафоры (концепты, кончетти).

В предельной степени столкновение <…> осуществляется в