Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

коммунизма, но чье правительство проводило политику авторитарной и технократической модернизации, полностью исключавшей нравственность во имя железных законов рынка. В последующее десятилетие, пока одни либеральные интеллектуалы пытались конвертировать свои знания в полезные для новой власти навыки, а другие возвращались к позе чистого нравственного возмущения диссидентством, либеральные идеи уступали позиции в общественном мнении националистическим и консервативным тезисам, что означало для либеральной интеллигенции резкое завершение бурного золотого века, начавшегося в 1987 году. Помимо неизбежной консервативной реакции, которая следует за любой революцией, падение либеральной интеллигенции в публичной сфере в России приобрело характер болезненного упадка, который затмевает во многом позитивное наследие перестройки.

Эта трагическая судьба не может быть объяснена только структурными факторами, внешними по отношению к действиям либеральной интеллигенции, поскольку значительная ее часть активно стремилась к авторитарному укреплению ельцинской власти и обеспечивала ее демократическую легитимность в глазах населения и стран Запада. Эта ответственность реальна, но она не означает, что все мысли и действия либеральных интеллектуалов, выступавших за демократизацию, следует отправить на свалку истории под предлогом того, что у российской интеллигенции отсутствовали конструктивные идеи или потому что ей якобы был присущ радикализм, а то и поддержка тайно большевистских взглядов[553]. Вдумчивое изучение их политических выступлений, соотнесенное с сопереживанием им, открывает гораздо более сложную картину, где нравственные идеалы, унаследованные от гуманистического социализма, служат питательной средой для множества противоречивых ожиданий, которые сталкиваются с болезненным и непредвиденным опытом неустранимого политического конфликта, когда исчезает контроль партии над общественной жизнью. Озадаченные новой реальностью, не оправдавшей надежд на консолидацию путем демократизации, либеральные интеллектуалы столкнулись со стратегическими дилеммами, иллюстрирующими сложность осмысления ключевого вопроса о власти – кто и, следовательно, какие будет принимать решения – на стыке императивов, считавшихся наивысшими, таких как очищение общественного сознания или модернизация общества через рынок.

На перекрестке идей и действий, надежд и разочарований мы подчеркнули важность нравственных устремлений для понимания мотивов и стратегического выбора советской либеральной интеллигенции. Открытый морализм этих интеллектуалов, настроенных на демократизацию, отличал их от большинства западных коллег того же периода. Однако было бы упрощением видеть в этом морализме причину трагической судьбы либеральной интеллигенции, как будто советским либералам достаточно было лучше понять западный либерализм и выбрать строго процедурный подход, чтобы получить результаты, оправдавшие их надежды. С одной стороны, это было бы равносильно заблуждению относительно мнимой нейтральности западного процедурного либерализма, а с другой – упущению из виду актуальности в условиях позднесоветского общества установки на полное принятие моральных условий институциональной реализации политических идей.

Морализм советского либерализма можно рассматривать как рациональный, хотя и весьма парадоксальный ответ на двойной вызов, стоявший перед либеральными идеями в конце существования советской России. Первый вызов связан с тем, что польский социолог Ежи Шацкий назвал «конструктивистской» задачей либерализма в Восточной Европе[554], которая заключается не просто в оправдании сложившегося порядка или продвижении специфических реформ, а в создании нового общественного порядка. Такая задача не сводится к установлению процедурных правил, она требует мобилизации содержательных представлений о лучшей жизни, способных оправдать акт глубокого разрыва с привычным ходом событий. Второй вызов связан с тем, что либеральные идеи в России активно продвигались лишь меньшинством. Несмотря на их поддержку влиятельными элитами, либеральные идеи развивались в условиях относительной социальной изоляции и политической периферии – затруднение, которое прослеживается с царских времен, распространяется на советскую эпоху на протяжении существования СССР[555] и сохраняется в постсоветский период, когда бывшая коммунистическая элита прибегла к приватизации. В такой ситуации советские либеральные интеллектуалы оказались лишены той роскоши, которой пользовались их западные коллеги: отбросить моральные соображения как случайные или неправомерные аспекты демократических институтов.

Политологи, которые анализировали перестройку как революцию сверху или как элитный договор, сосредоточились на институциональных аспектах перехода к демократии: создании партийной системы, характере властных отношений и конституционном строе. Легитимность демократии редко рассматривается среди факторов, влияющих на ее долгосрочный успех, из‑за общего предположения о том, что ее желательность очевидна. Однако современные демократии неизменно опираются на «основополагающий рассказ», который связывает новый режим с источником власти вне себя, превращая событие его установления в настоящее начало[556]. Это также очевидно в академической литературе о революциях 1989 года в Восточной Европе, которые наблюдатели тогда считали лишенными новых идей и просто стремившимися «догнать» Запад[557]. Это предположение, явно отражающее «триумфалистскую» тенденцию в историографических интерпретациях перестройки, представленную во введении к данной книге, оказалось недальновидным. Историк Джеймс Крапфл глубоко изучил значения, которые чехословацкие граждане придавали своей «бархатной» революции, показав «удивительно идеалистическую революцию, которая была одновременно социальной, политической и даже религиозной» в своем стремлении предложить ничуть не меньше, чем «планы для переосмысления повседневных человеческих отношений и „возрождение“ самого себя»[558].

Точно так же советские либералы были абсолютно убеждены в том, что демократия основана не только на институтах, но и на сердцах и умах. С такой точки зрения акцент на морали вытекал не столько из политической незрелости, сколько из стремления установить демократические институты на прочной нормативной основе. Если общество не преодолевает лицемерие и системный цинизм, если оно не очищается на основе универсальных ценностей, то даже лучшие законы просто «виснут в воздухе», как бы сказал Сахаров[559]. В то же время либералы верили, что коммунистическая система развращает личное сознание и что гармоничное сознание может полностью развиться только в контексте, ориентированном на демократию и рынок. Но тогда как можно создать моральные условия, необходимые для успеха политических и экономических реформ в советском обществе, если именно эти реформы делают возможным моральное восстановление?

В этом смысле кажется, что морализм советской либеральной интеллигенции фундаментально иллюстрирует неотделимые противоречия, выдвигаемые классическим вопросом политической философии: существуют ли общие моральные нормы, которые являются предпосылками для устойчивого установления демократии, и если да, то как они могут быть выращены? В этом отношении опыт мысли и действия советских либералов содержит уроки, актуальные не только для России, но и для всего посткоммунистического мира. В заключении данной книги мы предлагаем подчеркнуть общетеоретическое значение этого конкретного опыта, связав его с хорошо известным в политической философии, особенно в ее республиканской традиции, вопросом о необходимости основывать свободу на хороших нравах.

Нравственные условия основания свободы

Как свобода не просто освобождение, так и переход к демократии не просто конец деспотии. Демократия – форма власти, основанная на обязательных законах и прочных институтах. Однако создание новых институтов неизбежно несет в себе элемент произвола, поскольку прерывает, казалось бы, естественный ход сложившегося порядка и навязывает себе в ущерб множественность других политических вариантов.