Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

Если правду можно выговорить на всю страну – это уже, конечно, очень и очень немало! [Но] если самая неподдельная и выстраданная правда, о которой ныне дозволено вопить в пустыне, ничего в пустынности ландшафта не меняет (а ведь раньше думали: только бы напечатать, только бы сказать открыто и громко, чтобы расслышали повсюду!) – это лишь усиливает общественную апатию. «Ну, напечатали. Ну, и что дальше? А ничего»[539].

Баткин также предостерегал своих коллег и друзей от моральной непримиримости, на которой основывалась их концепция гласности. В частности, он нападал на распространенную в то время среди либеральной интеллигенции идею о том, что гласность должна положить конец лжи и «полуправде» – термин, используемый для обозначения нюансированных суждений, не отвечающих высшему критерию фактической и моральной истины. Однако, по мнению Баткина, такая бинарная перспектива опасна, поскольку закрепляет принцип дискриминации дискурса и потенциально – цензуру:

Итак, да здравствует гласность. Но – какая и для чего? Ответы не так просты, как может показаться. Стало уже общим местом, что полуправда – худший вид лжи. Понятно, что и ограничение правды «только» на 1/100 или на 1/1000, а не на половину, та же ложь в политике, как и в науке. Тут дело в самом принципе ограничения. И, пожалуй, для политики – дело даже не в безнравственном принципе, а в его институционализации… Даже если инстанции запрещают искажать правду, это смертельно опасно для правды. Поскольку получается, что некто заведомо владеет критериями, позволяющими отличать правду от ее искажений. Нет уж, пусть каждый будет волен врать – и каждый волен указать на вранье[540].

Позиция Баткина в отношении гласности показывает, какую роль он отводил в демократии истине, внушаемой личной совестью. Для него демократия не режим торжества истины над ложью, а режим институционализации неизбежного конфликта интересов. В пятой главе мы увидели, что подобное отрицание верховенства моральных критериев в политике характерно и для сторонников теории авторитарного перехода к демократии. Так, например, Мигранян и Клямкин вполне согласны с Баткиным в том, что великие моральные принципы относятся к областям, чуждым политике, а именно к интимной области личной совести и умозрительной области размышлений о философии и искусстве. Баткин пишет: «Искусство и дух – это искусство и дух. Не меньше! Но, конечно, и не больше. Не духом единым жив человек, и хлеб его насущный для судеб духа небезразличен. Оживление советской прессы и культуры уже само по себе примечательно и превосходно. Однако оно должно стать прелюдией дальнейших и всеобъемлющих социальных перемен»[541]. Таким образом, он выступил против распространенной среди советской интеллигенции типично романтической идеи о том, что искусство, как носитель высших идеалов, должно вдохновлять политические действия[542].

Для Баткина, как и для Миграняна и Клямкина, отказ от идеи, что голос совести должен руководить политикой, является признаком «реализма» и «прагматизма». Но, в отличие от Миграняна и Клямкина, Баткин все же отстаивал необходимость следования демократическим принципам. Для него эти принципы не идеалы, проистекающие из личной совести, а принципы действия, вытекающие из самих требований политики. Именно поэтому он гневно осуждал тех, кто, прикрываясь прагматизмом, хочет ограничить демократию. Гавриилу Попову, который в 1988 году попросил неформалов умерить свои требования, чтобы не дестабилизировать реформаторский строй, Баткин ответил: «Нет ничего более прагматичного (моральной и правовой стороны дела я сознательно не касаюсь), чем спокойное удовлетворение подобных ненасильственных и не противоречащих принципам социализма требований», исходящих от общества, а не ожидание, пока они примут незаконные формы[543]. В практических интересах реформаторов, утверждал он, приветствовать возникновение политической жизни во всей ее конфликтности, поскольку она с большей уверенностью ведет к реформам, чем «укрепленная» власть, доминирующая над послушным обществом: реформатор, не имеющий мобилизации «слева», неизбежно становится заложником сил «справа»[544].

Баткин не согласен с претензиями новых политологов на отказ от демократических принципов во имя исторических императивов модернизации. По его мнению, политика, подчиненная неполитической необходимости, не заслуживает даже названия политики, не говоря уже об эпитетах «прагматическая» или «реалистическая». Этот аргумент он подкрепляет апологией «искусства политики», которая, как мы можем предположить, была навеяна его опытом как специалиста по итальянскому Возрождению, настолько это «искусство» напоминает макиавеллистскую концепцию доблести (Virtù). Баткин определяет его как «умение ощутить и реализовать в каждый момент, в каждой подвижной ситуации нужную новую меру возможного»[545]. По мнению Баткина, настоящий политик не должен делать себя слугой исторической необходимости – фортуны (fortuna), продолжая сравнение с Макиавелли, – которая находится вне его и проявляется в наличии или отсутствии исторических условий, предшествующих действию. Размышляя над знаменитой фразой Бисмарка о том, что политика – это «искусство возможного», он писал:

Мы хотим быть реалистами. Мы смолоду запомнили, что «политика – это искусство возможного». То есть в этой сфере человеческой деятельности, при ведении государственных дел, не считаться с обстоятельствами – значит заниматься политикой, будучи плохими политиками. Однако что понимать под «возможным»? И почему потребно «искусство»? Чтобы подчиняться обстоятельствам, никакого искусства не требуется. Достаточно сушить весла и плыть куда несет. Если не считаться с обстоятельствами – значит быть плохими политиками, то подчиняться обстоятельствам – значит вовсе не быть политиками. Это оппортунизм, политиканство, житейская ловкость, все что угодно, но не политика в серьезном смысле слова[546].

Действительно, практика политики часто вдохновляется выдающимися примерами – Баткин, как мы видели, сказал только хорошее о западных парламентских демократиях, – но принципы, которыми она руководствуется, не являются моральными или историческими императивами, которые бы оправдывали окончательное решение вопроса о власти. Из этого следует, во-первых, что ни один лидер не может воплощать демократию независимо от своих действий. Поэтому Баткин предлагал поддерживать Ельцина только в той мере, в какой его действия демократичны, а не только за его личные качества как «честность» и «мужество», если воспользоваться критериями, приведенными Чудаковой. Это предполагает, во-вторых, что демократические принципы приобретаются в процессе политического действия и потому потенциально доступны каждому. Именно поэтому Баткин, ни в коей мере не разделяя чувства долга перед народом, присущего народникам типа Буртина, сохранял решительный оптимизм в отношении становления демократической политической культуры в России и приветствовал народную мобилизацию. Многим либеральным интеллектуалам, опасавшимся иррациональности и хаоса, порождаемых массовым участием в политике, он уверенно отвечал:

Народу достанет и разума, и эмоций. Не «народу» в мифологическом и риторическом