Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

лишь в той мере, в какой исходила из «революции снизу», то есть для народа и силами народа. По его мнению, демократия и рынок – это механизмы политической и экономической саморегуляции общества, поэтому они не могут быть введены сверху, тем более номенклатурой. Именно поэтому Буртин одним из первых выступил против горбачевского проекта демократической консолидации под руководством просвещенного реформатора, осудив в 1989 году «новую партийно-бюрократическую диктатуру партии с инициатором перестройки во главе»[502]. Для него консолидация демократических сил вокруг реформатора была невозможна, поскольку означала бы примирение непримиримого: «интересов народа» и «интересов коррумпированной и паразитической бюрократии»[503].

Однако дихотомия, которую проводил Буртин между народом и номенклатурой, не просто вопрос интересов. Когда речь идет об оценке политических акторов и олицетворяемых ими сил, «объективные» критерии их «социальной природы» тесно сливаются с «субъективными» критериями их моральных качеств. В этом вопросе Буртин разделяет с большинством либеральной интеллигенции представление о морали как об искреннем проявлении личной совести. В третьей главе мы увидели, что эта концепция мотивирует неприятие ценностей и аргументов оппонентов либералов как признаков лицемерия. Моральное неприятие Буртиным любого компромисса с «врагами демократии» направлено против того, кого он видел их лидером, – Горбачева. Если Горбачева не любит народ, писал он в январе 1991 года, то это прежде всего из‑за его «личных качеств», которые Буртин определял как «властолюбие, самодовольство, изворотливость, неискренность, отсутствие в его бесконечных речах живого интереса к людям, не раз продемонстрированная душевная черствость»[504]. Как и Сталина, и Гитлера, по его словам, Горбачева характеризовала «полная свобода от нравственных критериев в политике»[505].

Год спустя хор славословий в адрес Горбачева со стороны либеральной прессы, когда он окончательно ушел с поста Президента СССР, ничуть не поколебал Буртина, который продолжал осуждать его «в смысле свободы от нравственных правил, в смысле лицемерия, хитрости, обмана, безразличия к жизни и судьбам рядовых людей»[506]. Ельцин же, напротив, показался ему «гораздо более человек, чем Горбачев»[507]. Однако через несколько месяцев Буртин окончательно расстался с иллюзиями относительно политики Ельцина. Он стал утверждать, что то, что поначалу принял за «ошибки» российского президента, на самом деле оказалось последовательной политикой. Эта политика – продолжение «революции сверху» через переход «от партократии к плутократии»[508]. Одним словом, это предательство народа и приход к власти новой номенклатуры в союзе со старой: «Если [выразиться] одной фразой, то вот она: демократическая революция ушла в песок, плоды ее победы присвоила старая и новая номенклатура, а надежды народа вновь оказались обманутыми»[509].

Снова начать с себя

По мнению Буртина, недостаточно осуждать плутократическую природу новой власти в России. Нужно видеть, что она стала возможной благодаря более глубокому явлению с более масштабными последствиями – моральному банкротству самих демократов. Именно мы, говорит он своим читателям, в основном представителям либеральной интеллигенции, несем главную ответственность за компрометацию демократии в глазах народа: «Наша, и ничья больше, вина в том, что слово „демократы“ употребляется нынче либо в кавычках, либо с присовокуплением „так называемые“, либо просто в бранном смысле и переиначивается в „дерьмократов“»[510]. И в том, что коммунистам и националистам удается представить себя защитниками народа, тоже виноваты демократы[511]. В этом моральном банкротстве демократов Буртин видит признак их склонности к «прагматическому» восприятию политики в ущерб императивам совести:

мы усвоили, что в политике прежде всего нужно быть «реалистами», что «политика – это искусство возможного» (как часто наши «политологи» за последние годы с важным видом повторяли эту фразу!), искусство прагматики, компромисса, лавирования и балансирования, честность же, искренность, человечность – это нечто из области наивных, детских представлений, неприличных в серьезном политическом обиходе[512].

«Действительно демократическая политика», настаивает он, не может быть «ни безнравственной, ни „полунравственной“, ни безразличной к нравственности», поскольку «не целью, а качеством средств в решающей мере определяется результат любой политической деятельности»[513]. Именно поэтому, продолжает он, «только честная политика, основанная на твердых нравственных принципах, способна быть по-настоящему эффективной»[514]. Начиная с 1992 года Буртин неоднократно подчеркивал, что в политике «принципы» важнее «программ». По его мнению, демократы были слишком озабочены программными вопросами: должна ли демократия быть социал-демократической или либеральной, должна ли республика быть президентской или парламентской? Эти споры, по его мнению, заслоняли главное – принципы политического действия. Он уточнял, что не имел в виду ни «безличные» принципы, такие как разделение властей, ни принципы, которые отстаивали ортодоксальные коммунисты, такие как Нина Андреева, и которые на самом деле были не более чем «официальными догмами»[515]. Принципы, которые Буртин хотел бы возродить, – это прежде всего «этический самоконтроль» и способность «сказать решительное „нет“ политиканству, пустословию, корыстолюбию, карьеризму». Принципы, которые были бы характерны для людей «диссидентского склада» и, в частности, для Сахарова, «высокому примеру» которого он призывает следовать[516]. Как было показано в третьей главе, эти принципы, основанные на гармонии совести и действия, либеральная интеллигенция считала необходимыми атрибутами самореализации. Но в отличие от многих близких ему людей, Буртин считал, что соблюдение этих принципов необходимо и для осуществления власти. Еще более оригинально для того времени то, что источник этих принципов он видел в чувстве, явно навеянном ему народнической перспективой: долг перед народом. Это чувство должно было стать залогом нравственных принципов:

Русская интеллигенция, особенно со времен Чернышевского и Писарева, не жила без острого чувства ответственности перед народом, своей неоплатной «задолженности» людям, по слову Твардовского. И вот когда это чувство, составляющее ее духовную суть, питавшее дух народников и земцев, дух Чехова и Короленко, Твардовского и Сахарова, ослабло в нас, то мы как бы лишились иммунитета и остались беззащитными перед заразой безнравственности, бессердечия, тщеславия, поверхностности, пустозвонства, политиканства[517].

Буртин, по-видимому, полагал, что чувство долга перед народом обязательно вытекает из проявления личной совести, поскольку его главная рекомендация всем демократам – воспитание своего «внутреннего человека» таким образом, чтобы моральные правила стали «естественной нормой собственного жизненного поведения». Вместо того чтобы обвинять в бедах страны коммунистов, националистов или даже Ельцина, демократы должны были «начать с самих себя. С суда над собой. С личного примера бескорыстия, самоограничения, нестяжательства»[518]. И только при этом условии они смогли бы вернуть себе доверие народа. Именно поэтому, настаивал Буртин, демократическая оппозиция, появления которой он ожидал, должна была быть прежде всего «оппозицией нравственной», выдвигающей моральные принципы прежде любой политической программы[519].

Обратно к диссидентству