Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

несколько представителей либеральной интеллигенции, приглашенных Юрием Буртиным на круглый стол[477], где собрались сторонники как консолидации, так и автономизации. На круглом столе публицист Василий Селюнин обвинил тех, кто покинул ДР, чтобы создать демократическую оппозицию, в «политическом дезертирстве», поскольку их уход расколол демократические силы. Он просит тех, кто были «старыми бойцами нашего движения, первыми и самыми известными трибунами» ДР, «спрятать свою гордость» и присоединиться к президенту и правительству. По мнению Селюнина, единственным возможным противовесом диктатуре является сильная исполнительная власть, опирающаяся на новую законодательную власть, которая подталкивала бы «не на торможение реформ, а на их ускорение»[478]. Для этого он поддержал инициативу проведения референдума о досрочных парламентских выборах. Одним словом, концентрация власти в руках демократов представлялась ему лучшим средством против диктатуры. Социолог Леонид Гордон придерживался аналогичного взгляда на вопрос о власти, критикуя тех, кто опасается «бонапартизма» российского президента, за беспокойство о «деталях вроде форм приватизации или организации исполнительной власти», тогда как на самом деле речь идет о борьбе между сторонниками и противниками восстановления государственного социализма[479]. Китаист Яков Бергер подвел итог бинарному характеру сложившейся ситуации: «Либо, заявляя себя оппозицией, мы добиваемся устранения – пусть легальным путем – существующей власти… и тем самым помогаем утверждению диктатуры красно-коричневых, либо все-таки, хотя и с необходимыми оговорками, выступаем за ее сохранение. Третьего, если быть до конца последовательным, не дано»[480].

В отличие от таких экономистов, как Гайдар и Чубайс, или таких политологов, как Мигранян и Клямкин, большинство либеральных интеллектуалов, поддерживавших Ельцина, не выступали за применение «железной руки» как таковой. Меры, которые они предпочитали, если и не были вполне законными и конституционными, являлись демократическими: мобилизация, референдумы, досрочные выборы и т. д. Однако бинарная моральная призма анализа политической жизни в сочетании с предчувствием хаоса, порождаемого политической оппозицией, заставила их безоговорочно поддержать Ельцина, несмотря на его очевидные демократические недостатки. Это было связано с тем, что только он в то время казался им способным воплотить «чрезвычайный реформизм», который, по их мнению, будет осуществляться от их имени, но без прямого институционального надзора[481]. Это ощущение срочности не было новым для советских либералов, которые со времен отмены хрущевской десталинизации были озабочены «необратимостью» реформ. Однако в 1992 году ощущение срочности охватило их еще более болезненно – как ни парадоксально, в тот самый момент, когда они стали свидетелями долгожданного триумфа над коммунизмом и вступления в эру смелых реформ.

Развязка: либеральная железная рука

Начало «шоковой терапии» в начале 1992 года привело к тому, что политическая сцена быстро поляризовалась вокруг столкновения между исполнительной и законодательной ветвями молодой российской демократии. Те же самые депутаты, которые осенью 1991 года проголосовали за предоставление Ельцину чрезвычайных полномочий для проведения экономических реформ, в 1992 и 1993 годах все чаще критиковали правительство и президента за катастрофические социальные последствия этих реформ. В марте 1993 года депутаты российского Съезда безуспешно пытались проголосовать за импичмент Ельцину. В этом протестном движении приняли участие несколько националистических и коммунистических групп, за что оно получило уничижительный эпитет «красно-коричневое», о котором говорилось выше. В Литве и Польше, где первые реформы также вызвали широкое социальное недовольство, либералы в 1992 и 1993 годах уступили власть коалиции бывших коммунистов, положив начало традиции смены демократических режимов, которая продолжалась и в последующие десятилетия. Однако в России рост оппозиции власти воспринимался либеральной интеллигенцией как экзистенциальная угроза, как борьба на смерть между сторонниками демократии и теми, кто желает реставрации тоталитаризма или перехода к фашизму. Такая демонизация парламентской оппозиции не отражала всей сложности взаимоотношений между действующими силами, поскольку многие лидеры оппозиции были бывшими союзниками Ельцина или бывшими активистами ДР, которые не соглашались с выбранным путем реформ, а не с проведением реформ как таковых[482].

Усиливающаяся поляризация российского постсоветского политического ландшафта в 1992 и 1993 годах укрепила убежденность многих либеральных интеллектуалов в том, что для сохранения нарождающейся демократии необходимо безоговорочно поддержать Ельцина, даже если это будет означать применение силовых мер. Конфликтный характер новообразованной российской демократической арены стал восприниматься как непереносимое проклятие, напоминающее тяжелую ситуацию «двоевластия», которая, как принято считать, предопределила судьбу недолговечного российского либерального режима после Февральской революции 75 годами ранее. Такое восприятие привело к убеждению, что президент должен быть наделен чрезвычайными полномочиями, чтобы предотвратить сползание общества к гражданской войне[483].

Однако, чтобы опровергнуть миф о ретроспективной неизбежности, крайне важно изучить, почему такое представление политики как экзистенциальной борьбы стало само собой разумеющимся в то время, рассмотрев альтернативные возможности. В данном случае поляризация, по крайней мере отчасти, стала результатом неудачной попытки преобразовать ДР в автономную организацию. Успешная трансформация привела бы к такому политическому плюрализму, при котором российское правительство столкнулось бы с критикой не только со стороны «противников» реформ, но и со стороны мощной прореформенной политической фракции в трехсторонней конфигурации. В этом смысле решение членов ДР присоединиться к Ельцину в 1992 году и подавить любую оппозицию его реформам стало самосбывающимся пророчеством. Отказав демократической коалиции в самостоятельной позиции, они невольно обеспечили постсоветской политической жизни бинарную логику, не оставив ей иного выбора, кроме как поддержать правительство реформаторов вопреки растущему недовольству[484].

Этот потенциальный сдвиг в сторону поддержки незаконных репрессивных мер был окончательно реализован, когда встал вопрос о последствиях референдума, проведенного в апреле 1993 года, на котором населению было предложено выразить степень доверия президенту и парламенту. Несмотря на неоднозначные результаты голосования, которые не достигли порога, необходимого для назначения досрочных выборов[485], группа либеральной интеллигенции, в том числе Мариэтта Чудакова, призвала Ельцина воспользоваться возможностью распустить парламент. Заручившись поддержкой западных правительств и международных финансовых институтов, президент 21 сентября 1993 года распустил Верховный Совет, что заставило часть депутатов забаррикадироваться в Белом доме, где располагался парламент. Через несколько дней, после череды запутанных событий и ожесточенных столкновений, в результате которых погибло более ста человек, конфликт между исполнительной и законодательной властью завершился сдачей Белого дома, который был обстрелян из танков. На следующий день 42 видных представителя либеральной интеллигенции, в том числе Мариэтта Чудакова, а также такие давние участники МТ, как Алесь Адамович, Василий Селюнин и Юрий Черниченко, написали письмо в поддержку Ельцина, в котором вопреки закону потребовали раз и навсегда покончить с «антинародной», по их мнению, оппозицией[486]. Эти представители интеллигенции призвали президента запретить все коммунистические и националистические партии, закрыть все «возбуждавшие ненависть» газеты и распустить все местные Советы, поддержавшие Верховный Совет. Мы приводим здесь длинный