Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

работали, и каждому хотелось быть таким, как они. Отец протянул во дворе канат и сказал детям: «Чем по улицам шастать, лучше здесь занимайтесь». Учился я сам. Взял балансир, упал, поднялся, снова пошел. Вот и весь секрет.

В середине семидесятых в Дагестане снимали фильм «Горянка» по Расулу Гамзатову. Юный Рамазан вместе со взрослым циркачом изображал в нем пехлеванов на горской свадьбе. Только при монтаже эту сцену вырезали – эксперты сказали, что аварцы, в отличие от лакцев, по канату не ходят. Разные народы – разные обычаи.

Пока несостоявшийся киноактер учился, Советский Союз приказал долго жить. Ремесло пехлеванов пришло в упадок, дальние гастроли закончились. Последнее представление в Средней Азии состоялось 15 апреля 1982 года в городе Термез, на торжественном открытии дороги в Афганистан. Три дня канатоходцы выступали перед афганским генсеком Б абраком Кармалем и другими зрителями, а потом уехали домой. Как оказалось – навсегда.

– Я выучился на ветеринара, – продолжает Рамазан. – В милиции успел поработать. А потом район возглавил человек, сам увлекавшийся хождением по канату. Он и открыл в Цовкре школу пехлеванов. Чтобы искусство сберечь.

Со стороны гор налетает порыв ветра. Девочка в фиолетовых шароварах крепко держит кончик балансира, страхуя с земли нового ученика. Тот идет сгорбившись, то и дело оступается. Но вот четыре четверти пути – такого короткого и такого долгого – остаются позади. Тогда она легко поднимается по куцым железным ступенькам и снова становится на трос – теперь с завязанными глазами. Рамазан спокойно наблюдает за дочерью. Сам он уже не ходит по канату – с возрастом равновесие теряется. Сейчас она – его лучшая ученица и главная надежда. Трое сыновей давно живут в Махачкале, на родине бывают лишь по праздникам. Работы здесь мало, вот и уезжают молодые. Кому охота оставаться в глуши, где, чтобы отправить эсэмэс, надо класть телефон в строго, до сантиметра, определенное место у окна? Из четырехсот хозяйств осталось лишь сорок. По-настоящему оживает Цовкра лишь во время фестивалей канатоходцев, когда они съезжаются сюда со всего Кавказа. Порой солидный бизнесмен оставляет дела на помощников и отправляется в родной аул, чтобы снова рискнуть жизнью на потеху почтеннейшей публики. Зачем? Да просто искусство пехлеванов само висит над пропастью на тоненьком канате. Как и немало других старинных ремесел – казалось бы, совсем бесполезных в современной жизни, но именно поэтому придающих ей особое очарование. Не поддержишь сейчас – потом будет поздно.

– На нынешних свадьбах музыка неживая, – качает головой Рамазан. – Танцуют под синтезатор, а зурначи и барабанщики никому не нужны. Только старики остались. Устанавливать шесты с канатом сложно, никто за это платить не хочет. Приглашают редко – из Махачкалы, из Грозного, на день района… Я хождению по канату обучаю всех, бесплатно. Если не для заработка, так для мужества это всегда пригодится. Да только в ауле всего двадцать четыре школьника. Многие боятся.

Из нынешних воспитанников канат освоили только трое, и все – девочки. Они смелее.

Детский трос высотой метра два да каменный домик с решетками на окнах – вот и вся сельская школа канатоходцев. Внутри на несгораемом шкафу лежит барабан. Голая лампочка освещает фотографии праздников и дипломы, львиная доля которых принадлежат Зумруд – уже повзрослевшей, превратившейся в красавицу.

– Кем ты собираешься стать? – спрашиваю я ее.

– Бухгалтером… – отвечает она, аккуратно складывая нарядное облачение пехлевана.

Настало время прощаться. Но впереди ждет еще одна, последняя встреча.

– Хочешь послушать зурну? – не доверчиво-лукавый взгляд из-под насупленных седых бровей. – Подожди. Подожди… Зурнач сдвигает на затылок кепку-аэродром, долго роется по углам хижины и наконец извлекает широкую дудку. Бережно стряхивает с нее пыль, дует пару раз в свистульку, прикрепленную к ней цепочкой, и, взойдя на небольшой холм, начинает играть, смешно раздувая щеки, простую монотонную музыку. Я ловлю себя на неловкой мысли, что, может, и хорошо, когда современные мелодии вытесняют старинные мотивы. Слишком уж они безыскусные. Но тут вдруг маленький кучерявый осленок подходит к старику, качая мордой в такт движениям дудки. Следом подбегает собака, вьется вокруг, преданно заглядывая музыканту в глаза, словно седой зурнач – это постаревший Орфей, которому дана власть укрощать животных силой искусства. Однообразные трели зурны летят над умирающим селением, и я знаю: где-то там к ним прислушивается девочка, еще недавно ступавшая в небесах по канату. Пускай она сменила костюм пехлевана на крестьянскую одежду и в компании других юных канатоходцев на корточках выискивает в бороздах грязные картофелины, пускай она вскоре уедет отсюда, все равно ее смелому открытому взгляду может позавидовать иная королева. Хотя язык не поворачивается назвать эту хрупкую красавицу борцом или богатырем, у слова пехлеван есть и третье значение – «герой». И все, кто, рискуя собой, не дает погибнуть старинному промыслу, имеют на него полное право.

Бисмиллях

– Ну что ты заладил – Дарвин, Дарвин… Современная наука давно от его теории отказалась. Да и сам он был верующим человеком и придумал ее так, на досуге. Теперь всем разумным людям понятно, что не человек произошел от обезьяны, а обезьяна – от человека. И свинья тоже.

Мы сидим за длинным столом, уставленным тарелками с пирогами, и ведем неспешный разговор о всякой всячине. Так, должно быть, трапезничали древние греки – среди вьющихся виноградных лоз и без женщин (прислуживающие рабыни не в счет). Даже темы у них наверняка были схожие – те тоже могли часами обсуждать, холоднее ли мясо, на которое дует ветер, и если да, то почему. Так, шаг за шагом, за сотни лет неприметно зародилась наука. Описав полный круг, мы вернулись к истокам. Жужжат насекомые, веет слабый ветерок, и нет науки, лишь ее далекое предчувствие.

Я думаю, что даже среди моих знакомых в Кембридже много религиозных людей, и это не мешает им воспринимать дарвиновскую теорию, но вслух ничего не говорю. Религия здесь – такая же молодая, как наука. Имамы лишь недавно стали важнее, чем председатели сельсовета, а неофит всегда рвется в бой за веру и норовит обращать заблудшие души. Вместо ответа я встаю из-за стола и иду к умывальнику. Вода здесь чистая и звонкая – она течет в дом прямо из горного родника. Уже несколько дней я гощу в большом дагестанском селении. Я приехал в него на сезон свадеб – конец августа. Братья, когда-то выросшие в этом доме, вновь съехались сюда на праздники со своими детьми, и странно мне было видеть мою московскую знакомую, облаченную в платочек и избегающую всякого