Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Чтобы тебе рыбьей костью подавиться, анафема лакированная! – отвечал Николай Иванович по-русски и отвернулся от него.

– Ну зачем это? Зачем? – остановила мужа Глафира Семеновна.

– А затем, что он нахал и мерзавец!

– Чем же мерзавец? Ведь он ничего худого нам не делает.

– Еще бы он смел что-нибудь худое сделать! Тогда бы я ему такую выволочку…

Коммивояжер слушал и не понимал разговора, но он все-таки видел, что супруги разговаривают друг с другом неласково, хотя Глафира Семеновна и старалась улыбаться.

– Доедай скорей свое мороженое! Что, словно нарочно, жуешь не жуешь! Фрукты захватим с собой и по дороге съедим, – грозно торопил жену Николай Иванович и крикнул слуге: – Счет. Комбьян пейе?[415]

Коммивояжер, видя, что супруги собираются уходить, улыбнулся сколь можно любезнее и, вынув из петлицы розу, предложил ее Глафире Семеновне. Та вспыхнула, взглянула на мужа и не решалась, брать ли ей розу или не брать.

– Не сметь брать! – грозно крикнул Николай Иванович жене, бросая молниеносные взгляды на француза.

– Нон, нон. Иль не фо па… Же не ве па. Мерси…[416] – конфузливо отстраняла она от себя розу.

Коммивояжер настаивал, чтобы она взяла. К розе протянул руку Николай Иванович, взял ее и бросил на пол.

– Monsieur!.. – протянул француз, возвысив голос и поднимаясь со стула.

– Нечего, монсье! Нахал! Вставай, Глафира Семеновна! Пойдем! – говорил Николай Иванович, вставая из-за стола. – Рассчитаемся вон за тем столом.

Глафира Семеновна была ни жива ни мертва.

– Ах, скандал! Ах, скандалист… – шептала она, направляясь за мужем.

К нему подошел француз и, размахивая руками, что-то говорил по-французски.

– Прочь! Чего ты ко мне лезешь! Я тебя не трогаю! – наступал на него Николай Иванович.

Француз попятился и заговорил с каким-то пожилым посетителем, сидевшим за отдельным столиком в ожидании обеда и смотревшим на эту сцену удивленными глазами. Николай Иванович, бормоча ругательства, расплачивался по счету, принесенному лакеем. Он выбросил на стол два золотых и торопил лакея сдачей. Получив сдачу и сунув лакею два франка на чай, он заметил, что Глафиры Семеновны нет уже в комнате. Быстро выбежав из ресторана, он увидал ее на улице. Она поспешно шла, направляясь домой. Он догнал ее и поравнялся с ней. Она плакала.

– Нечего реветь-то! Сейчас придем домой и сбирайся, чтобы ехать, – сказал он ей сердито. – Вон из Женевы! Довольно! А то доведешь до того, что этот французишка обнимать тебя вздумает.

– Да разве я виновата?

– Ты, ты. Разве я не видел, какие ты ему улыбки в вагоне делала? Вот он и возмечтал. Срамница! Не ведь какой миндальный французишка вздумал ей зубы заговаривать, а она уж и растаяла!

– Турок! Ревнивый турок! Башибузук! – отругивалась от мужа Глафира Семеновна.

Николай Иванович настоял на быстром отъезде, и в тот же день в пять часов они были уже на станции железной дороги и сидели в поезде, взяв билеты прямого сообщения до границы. Глафира Семеновна дулась на мужа и сидела, от него отвернувшись. Он попробовал заговорить с ней, но она ответила: «Убирайся к черту!» До отхода поезда оставалось еще минут пять. Он отворил окно в купе и стал смотреть на платформу, на суетящуюся на платформе публику, на железнодорожных служителей, тащивших пледы и саквояжи, и вдруг среди толпы заметил коммивояжера. Коммивояжер бегал от вагона к вагону и заглядывал в окна. Николая Ивановича передернуло.

– Фу-ты черт! Да неужто этот нахал опять поедет с нами в поезде! – воскликнул он вслух и, обратясь к жене, сказал: – Радуйтесь! Ваш прихвостень будет опять при вас. Вон он по платформе бегает и ищет нас.

Коммивояжер действительно искал их. Заметив в отворенном окне голову Николая Ивановича, он сейчас же подскочил к окну и, размахивая руками, заговорил что-то по-французски. Говорил он раздраженно, держал в руке визитную карточку, и по тону речи Николай Иванович заметил, что это были далеко не любезности.

– Да что ты, тонконогая волчья снедь, ругаться со мною задумал, что ли? – спросил его Николай Иванович по-русски, выставляя из окна голову.

Француз продолжал кричать и делать угрожающие жесты.

– Смеешь еще руками махать, пес ты смердящий! До рук, брат, если дело дойдет, так у меня вот что есть. Закуска важная… – сказал Николай Иванович и выставил французу из окна кулак.

В это время раздался звонок, а вслед за этим свисток паровоза, и поезд тронулся. Француз, казалось, только этого и ждал. Он подскочил к высунувшейся голове Николая Ивановича и схватил ее за уши.

– Что? Ах, так ты так-то! – взревел Николай Иванович и, высунув руку, сбил с француза шляпу и схватил его, в свою очередь, за волосы.

Француз тоже взревел.

– Arretez! Arretez![417] – кричал он, требуя остановки поезда, но поезд не останавливался, и французу пришлось пробежать нисколько шагов по платформе за вагоном, пока он успел освободиться из рук Николая Ивановича.

Когда Николай Иванович обернулся к жене, поезд уж катил на всех парах.

– Каков мерзавец-то. Драться задумал со мной! Ну да ведь я не дурак! И я удружил ему. До новых веников не забудет! Вот мои трофеи, – проговорил Николай Иванович и показал жене клок волос француза, который он держал в кулаке.

LXXXI

Пассажиров, выехавших из Женевы, было немного, да и те разместились главным образом в вагонах третьего класса, второй же класс почти совсем пустовал, так что супруги ехали одни в купе. Первое время Глафира Семеновна все еще продолжала дуться, сидела, отвернувшись от мужа, и совсем не отвечала на его слова, которыми тот так и сыпал, но когда он, раскрыв ладонь, стал собирать волосы, вырванные из головы коммивояжера, сделал из них маленькую прядь и завернул в клочок бумаги, она не выдержала и улыбнулась.

– Трофеи… хочу спрятать, – отвечал Николай Иванович на ее улыбку.

– Охота! Куда тебе эту дрянь? – поморщилась Глафира Семеновна.

– В воспоминание о богоспасаемом граде Женеве. Приеду домой и буду показывать, как я расправился с нахалом. Победа… Жаль только, что француз попался, а не немец. Будь это немецкие волосы, так даже в брелок отдал бы вделать и носил бы его на часовой цепочке.

– Да это, кажется, был и не француз, а жид.

– То-то я думаю, что французский жид. Нахальство-то уж очень велико.

– Теперь и я скажу, что нахал. Вообрази, ведь он написал мне любовное письмо и просил свидания со мной.

– Да что ты! Ах, мерзавец! Вот видишь, видишь… Чувствовало мое сердце! Где же это письмо?

– Разумеется, я его сейчас же разорвала, а то бы ты черт знает что наделал из ревности.

– О! Да я бы из него дров и лучин нащепал!

– И тебя бы арестовали, и мы бы из Женевы не выехали. Вот во избежание скандала-то я и разорвала. На раздушенной розовой бумажке письмо.

– Ах, подлец, подлец! Когда же это письмо он успел тебе передать? – допытывался Николай Иванович.

– Он не сам передал, а мне передала письмо девушка из нашей гостиницы.

– Это после истории с розой или раньше?

– После. Письмо мне передала девушка, когда мы вернулись из ресторана в гостиницу, но, должно быть, оно было оставлено девушке раньше. Ты вышел из номера, а девушка мне тайком и передала. Бумажка розовая, атласная, конвертик с розой и бабочкой.

– Да что ты меня словно дразнишь! – опять вспылил Николай Иванович. – Расхваливаешь бумажку, конвертик…

– Не поддразниваю, а просто рассказываю тебе.

– Тебе не обидно, тебе не противно, что он черт знает за какую путаную бабенку тебя принял?

– Да что ж обижаться на дурака! – спокойно отвечала Глафира Семеновна.

– Нахал! Мерзавец! Подлец! Нет, уж я теперь его волосы непременно вставлю в брелок и буду носить в воспоминание победы.

Николай Иванович свернул бумажку с волосами коммивояжера и спрятал ее в кошелек.

– А все ты своими улыбками ему повод подала. «Мусье, мусье… мерси, мерси»… Вот тебе и мерси. Ты особенно какие-то пронзительные улыбки перед ним делала, когда мы ехали из Парижа в Женеву, – вот он и возмечтал. Два раза за руку его взяла; черт знает кто, а ты ему руку подаешь!

– Да ведь нужно было поблагодарить его за любезность. Ты, я думаю, видал, как он распинался перед нами в вагоне. Ужин нам