Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

И Николай Иванович с важной миной вынул из саквояжа револьвер, внимательно осмотрел курок и спрятал револьвер в боковой карман. Толстый француз взглянул на Николая Ивановича и с улыбкой сказал:

– C’est l’ami de voyage?[399]

– Вуй. Закуска славная. Всякий останется доволен, – отвечал тот, самоуверенно хлопая себя по карману.

Минут через десять толстый француз начал зевать, наклонился к Глафире Семеновне и, сказав «pardon, madame», снял с себя полусапожки, надел гарусные туфли и, заменив шляпу-цилиндр красной феской, поджав под себя ноги, приютился в уголку и стал сопеть и похрапывать. Француз в ярком галстуке и с черными усиками все еще бодрствовал. Он несколько раз вынимал из кармана круглую лакированную бонбоньерку, брал оттуда маленькие конфетинки и посылал их себе в рот.

– Вишь, какой лакомка! – заметила Глафира Семеновна и прибавила: – Нет, эти французы не мошенники.

– Почему это? – спросил Николай Иванович. – Что один спит, а другой конфекты ест? Ничего не значит, душечка. Может, все это для отвода глаз.

– Ну зачем ты меня пугаешь? С какой стати? Я себя стараюсь успокоить, а ты…

– Ты и успокаивайся, а я все-таки буду держать ухо востро.

Еще через несколько времени француз с усиками начал разговор. Он приподнял перед Глафирой Семеновной шляпу и спросил:

– Madame et monsieur sont les russes?

– Вуй, монсье, – отвечала Глафира Семеновна.

– Позвольте мне отрекомендовать себя как француза, бывалого в России. По делам тех фирм, представителем которых я нахожусь и в настоящее время, я пробыл неделю в Петербурге и неделю в Москве. Я обворожен русской жизнью. Le isvostschik, le samovar, le troïka, le vodka, les mougiks – все это я видел и от всего в восторге, – тараторил француз и продолжал припоминать русские слова, названия некоторых петербургских и московских улиц и зданий. – Я коммивояжер… – произнес он в заключение.

Глафира Семеновна слушала и молчала.

– Je crois, que madame parle français?[400] – спохватился спросить ее француз.

– Эн пе[401], монсье… – отвечала она и, обратясь к мужу, пояснила, что поняла из того, что ей рассказал француз.

– Прекрасно, прекрасно, но все-таки ты с ним не очень… Черт его знает, может быть, он и врет, что он из торгового класса, – ответил Николай Иванович. – Морда, знаешь, у него не торговая.

Еще через несколько минут француз с усиками, вынув бонбоньерку, предложил из нее Глафире Семеновне конфету. Глафира Семеновна колебалась, брать ей или не брать, и взглянула на мужа.

– Да бери, бери. Ничего… Он сам их ел, стало быть, отравы нет.

Глафира Семеновна взяла конфетку и положила ее в рот.

Еще через полчаса француз с усиками снял с сеток над сиденьем свои два маленькие чемоданчика и, раскрыв их, начал показывать Глафире Семеновна образцы товаров тех фабрик, по представительству которых он ездит по разным городам. Это были большие куски дорогих кружев, фаншоны, пелерины, тюники. Француз показывал и говорил цены.

– Ах, какая прелесть! – восторгалась Глафира Семеновна. – И как дешево! Коля! Коля! Смотри! целый кружевной волан и всего за шестьдесят франков. Ведь у нас в Петербурге за такой волан надо заплатить шестьдесят рублей, и то еще не купишь, – говорила она мужу и, обращаясь к французу, спросила: «И он пе ашете ше ву?»[402]

– Это только образцы, мадам. По этим образцам мы принимаем заказы и продаем вообще en gros[403], но эта вещь у меня в двух экземплярах, и ежели она вам нравится, то я вам могу ее уступить по фабричной цене, – отвечал француз.

– Коля, ты передо мной виноват, глубоко виноват за твои безобразия в Париже, а потому, как хочешь, ты мне должен купить этот волан. К тому же ты и обещал мне подарок за свою провинность. Ведь всего только шестьдесят франков, – приставала к мужу Глафира Семеновна.

– Деньги-то, понимаешь ли ты, деньги-то мне не хочется ему свои показывать, – отвечал Николай Иванович. – Может быть, он и товарами-то тебя с мошенническою целью заманивает, чтобы узнать, где у меня лежат деньги, и потом ограбить.

– Да полно! Что ты! Он на мошенника нисколько не похож.

– Ну покупай.

Николай Иванович осторожно полез в карман и, не вынимая всего кошелька, ухитрился как-то вытащить три двадцатифранковые монеты и передал их французу.

Француз продолжал перебирать свои товары. После кружев он перешел к шелковой басонной отделке, от басонной отделки к лентам, и кончилось тем, что Глафира Семеновна купила у него еще на сто десять франков.

– Вот черт нанес соблазнителя! – сердито бормотал Николай Иванович.

LXXV

Покупками своими у коммивояжера Глафира Семеновна была буквально очарована. Она несколько раз принималась их рассматривать, поднимая к свету лампы, устроенной в потолке вагона, а коммивояжер, покручивая свои черненькие усики, продолжал расхваливать проданный товар.

– Эти кружева – знаменитые Шантильи, не подражание, а настоящие Шантильи, – бормотал он по-французски.

– Да, да, это Шантильи… Я вижу… я знаю… я понимаю… – отвечала Глафира Семеновна по-русски. – Мерси, монсье, боку мерси. – И она протянула ему руку.

Коммивояжер крепко пожал ее руку, стрельнул глазами, произнеся:

– Очень рад, что мог угодить русской даме. Русским я вообще симпатизирую, а от русских дам окончательно в восторге.

– Ах, какой любезный человек! – обратилась к мужу Глафира Семеновна. – To есть в высшей степени любезный, а мы его приняли за мошенника.

– Так-то оно так, а все-таки ты, Глаша, с ним не очень… – отвечал Николай Иванович.

А коммивояжер так и бормотал без умолку, так и пересыпал свой разговор любезностями, не заботясь о том, все ли понимает из его речей Глафира Семеновна. Мало-помалу он превратился в самого услужливого кавалера. Стоило только Глафире Семеновне облокотиться на свою подушку, как уже он бросался поправлять ей эту подушку, снял с веревочной плетенки один из своих маленьких кожаных баульчиков с образцами товаров и подставил ей под ноги вместо скамеечки. На какой-то станции, выглянув в окно, он купил несколько сочных груш и предложил их Глафире Семеновне. На одной из следующих станций явилась корзиночка с виноградом, которая была тоже предложена Глафире Семеновне. Благодарить ей тоже за любезность приходилось поминутно. Николай Иванович только и слышал слова «мерси, монсье», взглядывал на жену и, видя ее улыбку, обращенную к коммивояжеру, начинал уже недружелюбно коситься.

Часу в двенадцатом ночи Глафира Семеновна спросила мужа:

– А неужели мы так-таки нигде и не поужинаем? Я начинаю хотеть есть.

– Ничего не знаю, матушка, ничего не знаю. Спроси об этом своего француза, – отвечал он раздраженно.

– Уж и своего! – обиделась Глафира Семеновна. – Почему же он мой?

– Да конечно же твой. Ты его привадила. А мне даже противно смотреть, как ты с ним миндальничаешь. Приказчишка какой-то французский, а ты перед ним так и строишь разные улыбки.

– Что ж, мне язык ему показывать, что ли! Должна же я его поблагодарить за его любезность.

– Всего нужно в меру, в меру, – наставительно произнес Николай Иванович.

– А вот не хочу в меру. Нарочно же, назло вам буду с ним любезничать. Даже сейчас спрошу его, можно ли будет где-нибудь поужинать. Дит муа, монсье… By не саве па, сюр кель статион он пе супе ожурдюи?[404] – обратилась она к французу.

– А, мадам, это очень трудно. Поезд бежит, почти нигде не останавливаясь, но я попробую… Я попробую, не может ли достать для вас кондуктор чего-нибудь холодного в станционном буфете, где мы хоть остановимся на три минуты. Сыру, холодного мяса и вина.

– Мерси, монсье, мерси, – поблагодарила она француза и тотчас же передала его слова мужу.

– Пусть уж для тебя ужин достает, а для меня не надо. Я сыт.

– Еще бы тебе не быть сыту со вчерашнего перепоя. Тут у кого хочешь раньше как дня через три настоящий аппетит не явится.

– Ну нечего тут попрекать. Молчи.

– Не стану я молчать.

– Ну так обнимайся с приказчичишкой, а меня оставь в покое.

– Дурак! Ревнивый дурак!

– От дуры слышу.

Между супругами начиналась размолвка. Француз коммивояжер удивленно глядел на них во все глаза. Он по тону разговора понял, в чем дело, и, справившись предварительно у Глафиры Семеновны, понимает ли ее муж по-французски, начал говорить:

– Ох уж эти мужья!