Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Ну что, Глаша, не поминай.

Часа через два супруги, одетые по-дорожному, выходили из номера, чтобы садиться в экипаж и ехать на железную дорогу. Прислуга гостиницы вытаскивала их подушки, саквояжи и чемоданы. В коридоре и по лестнице стояла также разная мужская и женская прислуга, которую супруги раньше во все время своего пребывания в гостинице даже и не видали. Эта прислуга напоминала им о себе, кланяясь, и держала наготове руки, чтобы получить на чай.

– Fille de chambre du troisième[389], – говорила женщина в коричневом платье и белом чепце.

– Monsieur, c’est moi qui…[390] – заикнулся с глупой улыбкой коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, не договорил и показал Николаю Ивановичу свою расцарапанную руку.

Глафира Семеновна молча совала по полуфранковой монете.

Внизу, у входной двери супругов встретили хозяева. Старуха любезно приседала и говорила:

– Bon voyage, monsieur et madame!..[391] Bon voyage.

– Грабители! Чтоб вам ни дна ни покрышки, – отвечал Николай Иванович.

Старик-хозяин, думая, что ему говорят по-русски какое-либо приветствие, благодарил Николая Ивановича.

– Merci, monsieur, merci, monsieur… – твердил он и совал ему в руку целую стопочку адресов своей гостиницы, прося рекомендации.

LXXIII

Среди подушек и саквояжей супруги ехали по улице Лафайет в закрытом экипаже, направляясь к вокзалу Лионской железной дороги, и смотрели в окна экипажа на уличное движение, прощаясь с Парижем. Глафира Семеновна прощалась даже вслух.

– Прощай, Париж, прощай, – говорила она. – Очень может быть, уж никогда больше не увидимся. Много было мне здесь неприятностей, но, во всяком случае, ты в тысячу раз лучше Берлина!

– Но какие же, душечка, особенные неприятности? Эти неприятности можно все с хлебом есть, – попробовал возразить Николай Иванович.

– Молчите. Эти неприятности были все через вас. Скандал с индейкой, ваш загул в таверне Латинского квартала…

– Ну довольно, довольно… Что тут!.. Ведь уж все кончено, едем домой. Стой, стой, коше! Коше! Стоп! – закричал вдруг Николай Иванович и забарабанил извозчику в стекла.

– Что с тобой? – удивленно спросила Глафира Семеновна.

– Да вот земляка увидал. Триста франков… Триста франков за ним, – бормотал Николай Иванович и, выставившись из окна кареты, закричал: – Земляк! земляк! Господин коллежский!

На углу какого-то переулка, около освещенного окна магазина, действительно стоял в своей поярковой шляпе с широкими полями тот земляк, с которым супруги познакомились на подъезде театра «Эден». Он стоял у окна магазина и рассматривал выставленные товары. Заслыша крики «земляк», он обернулся, но, увидав выставившуюся из окна кареты голову Николая Ивановича, тотчас же нахлобучил на лоб шляпу и поспешно свернул в переулок. Николай Иванович выскочил из кареты и бросился бежать за земляком, но его и след простыл. Постояв несколько минут на тротуаре и посмотрев направо и налево, Николай Иванович вернулся к карете.

– Можешь ты думать – ведь удрал, подлец! – сказал он жене.

– Еще бы, что он за дурак, чтоб останавливаться. Человеку только нужно было найти дурака, чтобы занять, а отдавать зачем же!

– Ведь как уверял, что отдаст-то, мерзавец! «Только, – говорит, – на один день. Как получу завтра с банкира по переводу – сейчас же и принесу вам». Это он в кофейной у меня занял против Луврского магазина, когда мы с ним вино пили. И ведь что замечательно, единственный русский, с которым пришлось познакомиться в Париже, и тот надул.

– Вперед наука. Не верь в дороге всякому встречному-поперечному, – отвечала Глафира Семеновна – Где так уж из-за французского пятака сквалыжничал, на обухе рожь молотил, с извозчиками торговался, а тут неизвестно перед кем растаяла душа – взял и выложил триста франков.

На вокзал Лионской железной дороги супруги приехали без приключений. Носильщики в синих блузах взяли их сундук и чемодан и принялись сдавать в багаж, сильно напирая на то, чтоб и подушки были сданы в багаж, говоря, что громоздкие вещи в вагонах возить не дозволяется.

– Се n’est pas permis, madame. Vous verrez que ce n’est pas permis[392], – говорили они.

– Да что вы врете! Се не па вре. С этими же подушками мы и сюда приехали, и они были с нами в вагоне. Парту дан ля вагон, авек ну дан ля вагон. Нон, нон… Коман дон ну пувон дермир сан кусан?[393] Нон, нон.

Носильщики, однако, сдав сундук и чемоданы в багаж, отказались нести подушки и саквояжи в вагон, и супругам пришлось их нести самим.

– Что за причина такая, что они отказались протащить подушки в вагон? – дивилась Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.

Дело, однако, объяснилось просто. Около приготовленного уже поезда, стоящего у платформы, развозили на багажных тележках маленькие подушечки и полосатые байковые одеяла и за франк сдавали их напрокат пассажирам. Тележки эти катали от вагона к вагону такие же блузники, как носильщики, и выкрикивали:

– Pour se reposer! Pour se reposer![394]

– Скажи на милость, какой хитрый народ эти носильщики! Ведь это они нарочно отказались нести наши подушки в вагон, чтобы принудить нас взять подушки и одеяла у этих блузников. «Нельзя, говорят, с большими вещами в вагоне быть». Они думали, что мы поверим и не понесем сами, но нет, не на таких напали! – говорила Глафира Семеновна.

– Да, да… Наверное, что они подкуплены или сами участвуют в барышах, – поддакнул Николай Иванович.

В вагон, однако, супругов впустили беспрепятственно. Только кондуктор, покосившись на громадные подушки, улыбнулся и спросил Николая Ивановича:

– Vous êtes les russes, monsieur? N’est-ce pas?[395]

– Вуй, вуй, ле рюсс, – отвечала Глафира Семеновна за мужа.

– Oh, je vois déjà, madame[396], – продолжал улыбаться кондуктор, указывая на подушки, потребовал билеты, тщательно осмотрел их и прибавил по-французски: – Вы едете прямо в Женеву, а потому не советую ехать в этом вагоне. В Дижоне из этого вагона придется пересаживаться в другой вагон. Пойдемте, я вам укажу вагон, из которого не надо будет пересаживаться.

Он поманил их пальцем, взял их саквояж и подушку, помог им вынести все это из вагона и перевел в другой вагон, пояснив еще раз:

– Voilà à présent c’est tout droit pour Genève[397].

– Вот это по-нашему, вот это на наш русский кондукторский манер, – заговорил Николай Иванович и, поблагодарив кондуктора, сунул ему в руку франк.

– Merci, monsieur, – кивнул кондуктор и одобрительно сказал: – Oh, je connais les russes et leurs habitudes![398]

Поезд простоял четверть часа и наконец после трех звонков тронулся.

LXXIV

Кроме супругов, в купе вагона сидели: толстенький, коротенький француз с коротко остриженной бородкой на жирном лице и тоненький француз в ярком галстуке и с черненькими усиками.

– Очень уж я рада, что мы не одни ночью едем и можно быть спокойным, что мошенники нас не ограбят, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Какая ни на есть, а все-таки компания из четырех человек. А то помнишь, как мы ехали из Кельна в Париж, всю-то ночь одни в купе просидели. Ужасно было страшно. Я ведь тогда как есть всю ночь напролет не спала. Ну а теперь ежели мы заснем – они не будут спать.

– Так-то оно так, но ведь и на эту компанию полагаться не следует, – отвечал Николай Иванович. – Почем ты знаешь: может быть, эти-то два француза именно мошенники и есть. Мы заснем, а они поднесут нам к носу хлороформу, усыпят нас покрепче да и ограбят.

– Да что ты! Непохожи они, кажется, на мошенников, – испуганно проговорила Глафира Семеновна.

– To есть как это не похожи? Что они одеты-то хорошо? Так ведь по железным дорогам мошенники-оборванцы не ездят.

– Ну вот, Коля, ну вот ты меня и смутил. Теперь я опять буду всю ночь бояться.

– Бояться тут особенно нечего, а просто надо держать ухо востро и спать попеременно: сначала ты поспишь, потом я посплю.

– Да, удержишься ты, ежели я засну! Как же, дожидайся! Ты первый соня.

– Не хвались, горох, и ты не лучше бобов. А я вот лучше опять выну из саквояжа