Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

потеря фигуры, – (она указала на свою толщину), – et les circonstances… – Она не договорила, махнула рукой и прибавила: – Et à présent je suis une pauvre veuve – et rien de plus…[360]

– Вдова она, вдова… – перевела мужу Глафира Семеновна, ухватившись за слова, которые поняла. – Говорит, что бедная вдова.

– Вдова? Вот откровенная! Всю жизнь свою рассказала, – сказал Николай Иванович и тут же фамильярно хлопнул француженку по плечу, прибавив: – Люблю, мадам, за откровенность. Глаша, как откровенность по-французски? Переведи!

– Не знаю.

– Экая какая! Ничего не знаешь. За душу, мадам, люблю, за душу. By компренэ? Нон? Как, по крайней мере, Глаша, душа-то по-французски?

– Душа – лам.

– За лам, мадам, люблю, за вотр лам. За хорошую, теплую душу. Пур вотр бьян лам.

Француженка поняла, протянула руку и, крепко пожав ее, сказала:

– Мерси, монсье… Благодарю… Voila je me souviens encore de quelques mots russes[361].

Николай Иванович хотел налить из бутылки вина, но бутылка была пуста. Француженка это заметила и сказала:

– Это была моя бутылка, монсье… C’est de moi, c’est pour les voyageurs russes que j’adore[362], но теперь вы можете спрашивать, что вы хотите.

– Этой бутылкой она нас угощает, – перевела мужу Глафира Семеновна. – Вот какая! За границей нас еще никто не угощал, – прибавила она, и гостеприимство толстой француженки несколько расположило ее в пользу француженки. – Мерси, мадам, – поблагодарила ее Глафира Семеновна. – Хоть уж и не хочется мне, чтобы ты еще пил, но надо ответить ей тоже бутылкой за ее угощение.

– Непременно, непременно, – заговорил Николай Иванович и, поблагодарив, в свою очередь, француженку, воскликнул: – Шампанского бутылку! Шампань, мадам…

Шампанского в винной лавке не нашлось, но толстая француженка тотчас же поспешила послать за ним прислуживавшую в ее лавке девушку, и бутылка явилась. Толстая француженка сама откупорила бутылку и стала разливать в стаканы.

– За здоровье французов! Пур ле франсэ! – возгласил Николай Иванович!

– Vive la France! Vive les Français! – ответила француженка, встав co стула, распрямилась во весь рост и эффектно, геройски, по-театральному поднимая бокал.

На возглас «Vive la France» отозвались и французы без сюртуков, игравшие в домино, и тоже гаркнули: «Vive la France». Николай Иванович тотчас же потребовал еще два стакана и предложил выпить и французам, отрекомендовавшись русским. Французы приняли предложение и уже заорали «Vive la Russie». Все соединились, присев к столу. Дожидавшийся на улице Николая Ивановича и Глафиру Семеновну извозчик, заслыша торжественные крики, тоже вошел в винную лавку. Николай Иванович спросил и для него стакан. Одной бутылки оказалось мало, и пришлось посылать за другой бутылкой.

– Де бутель, де! Две бутылки! – командовал он прислуживающей девушке.

Глафира Семеновна дергала за рукав мужа.

– Довольно, довольно. Не посылай больше. Передай мой стакан извозчику. Я все равно пить не буду, – говорила она, но остановить Николая Ивановича было уже невозможно.

– Нельзя, нельзя, Глашенька. Пьют за русских, пьют за французов, так неужели ты думаешь, что я обойдусь одной бутылкой! Останавливай меня в другом месте, где хочешь, и я послушаюсь, а здесь нельзя! – отвечал он.

Когда появились еще две бутылки шампанского, извозчик тоже подсел к супругам. Он что-то старался им рассказать, тыкая себя в грудь и упоминая слово «royaliste»[363], но ни Николай Иванович, ни Глафира Семеновна ничего не поняли. Толстая мадам Баволе оживлялась все более и более. Сначала она спорила с французами без сюртуков, упоминая с каким-то особенным восторгом про императора Луи Наполеона и протягивая руку извозчику, потом, обратясь к супругам, опять заговорила о Петербурге и кончила тем, что, взяв стакан в руки и отойдя на средину лавки, запела разбитым, сиплым, переходящим в бас контральто известную шансонетку: «Ah, que j’aime les militaires»[364]. Пение было безобразное, мадам Баволе поминутно откашливалась в руку, но тем не менее Николай Иванович и вся мужская публика приходили в восторг.

– Браво! Браво! – кричал после каждого куплета Николай Иванович, неистово аплодируя.

Глафира Семеновна уже дулась и уговаривала его ехать домой, но он не внимал и, видя, что две принесенные бутылки были уже пусты, стукал ими по мраморному столу и отдавал приказ:

– Анкор шампань! Анкор де бутыль! За французов всегда рад выпить!

LXVIII

Пир, устроенный Николаем Ивановичем в винной лавке толстой мадам Баволе, разгорался все более и более. Было уже выпито восемь бутылок шампанского, на столе стояла уже плетеная корзинка с крупными грушами и виноградом. Общество, состоявшее из супругов, самой мадам Баволе, двух французов без сюртуков и извозчика, оживлялось все более и более. Исключение представляла Глафира Семеновна, которая умоляла Николая Ивановича ехать домой, но он не внимал. Как это всегда бывает у людей, разгоряченных вином, все говорили вдруг и никто никого не слушал. Русский говор Николая Ивановича резко выделялся среди французской речи других собеседников. Его никто не понимал, но он думал, что его понимают. С французами у него шли рукопожатия, похлопывания друг друга по плечу; один из французов без сюртука, поминутно упоминая об Эльзас-Лотарингии, даже поцеловался с ним. Пили за русских, пили отдельно за казаков и почему-то за саперов. Последний тост был предложен самой мадам Баволе, после чего она опять удалилась на средину лавки и, встав в театральную позу, пропела вторую шансонетку, на этот раз в честь саперов: «Rien n’est sacré pour un sapeur»[365].

Опять крики «браво», опять аплодисменты, хотя пение было ниже всякой посредственности. Изрядная порция выпитого вина окончательно лишила толстую мадам Баволе голоса. Аплодисментами этими, однако, она, очевидно, очень дорожила. Они ей приятно напоминали ее театральное прошлое. Как старая кавалерийская лошадь, заслыша маршевые звуки трубы и барабана, даже в водовозке начинает ступать в такт и по-ученому перебирать ногами, так и мадам Баволе при аплодисментах величественно выпрямлялась, прикладывая руку к сердцу, и раскланивалась. Раз она даже по старой театральной привычке послала неистово аплодировавшему Николаю Ивановичу летучий поцелуй, прибавив: «Pour mon bon russe»[366]. Глафира Семеновна ревниво вспыхнула и заговорила:

– Как ты хочешь, а ежели ты сейчас не отправишься домой, я уеду одна.

– Сейчас, Глашенька, сейчас, погоди чуточку… Ведь в первый только раз пришлось в Париже с настоящими теплыми людьми встретиться, – отвечал Николай Иванович. – Люди-то все душевные.

– Но понимаешь ты, я есть хочу, есть. Ведь мы сегодня еще не обедали. В здешнем кабаке ничего, кроме гнилых яиц и редиски, нет, а ведь это не обед.

Заметив, что Глафира Семеновна сбирается уходить, к ней подскочила и мадам Баволе, принявшись ее уговаривать, чтоб она не уходила.

– Me ну вулон динэ. Ну навон па анкор дине о’журдюи, – отвечала ей Глафира Семеновна.

– Diner? Vous n’avez pas dine, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le diner[367], – и за обедом было послано.

Явился вареный омар, явилась ветчина и холодный паштет. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетит, так как действительно есть хотела. Французы без сюртуков набросились на омара.

А театральные представления мадам Баволе шли своим чередом. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая с прибавлением подергивания юбкой и размашистых жестов. Далее шли арийки из опереток. Мадам Баволе подпевал француз без сюртука; но так как оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тем, что мадам Баволе стала танцевать канкан. Неуклюже запрыгало по винной лавке ее грузное тело, ударяясь о стулья и столы. Тяжелые, толстые, как у слона, ноги поднимались плохо, но тем не менее перед ней бросился отплясывать и француз без сюртука. Мадам Баволе запыхивалась, еле переводила дыхание, но все-таки продолжала выделывать резкие па перед французом без сюртука. Николай Иванович смотрел, смотрел на танцы, воодушевился и не выдержал соблазна.

– То было франсе, а вот это а-ля рюсс! – воскликнул он и сам пустился по лавке вприсядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбежала вон из винной лавки.

– Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! – бросился за ней