Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Все равно. Все-таки это другая дорога. А русская дама, с которой я познакомилась, говорит, что эта дорога будет не в пример лучше и приятнее, что кондукторы набраны из братьев славян и даже по-русски понимают. Дама также говорит, что, проезжая, мы увидим швейцарские и тирольские горы, а о швейцарских горах я давно воображала. Я много, много читала про них.

– Хорошо, хорошо.

Глафира Семеновна стала приготовлять чай.

– Зовите же гарсона и требуйте, чтобы нам дали что-нибудь поесть. Надо торопиться. Я справилась. Поезд идет в семь часов вечера, а теперь уж три часа, – торопила она мужа.

Николай Иванович, видя, что жена переложила гнев на милость, несколько оживился, просиял и позвонил в колокольчик. Явился коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, остановился в дверях и улыбнулся, смотря на Николая Ивановича.

– Ça va bien, monsieur? – спросил он, подмигивая ему, и, указывая на расцарапанную свою руку, сказал: – C’est votre travail d’hier[378].

– Глаша! Что он говорит? – спросил Николай Иванович.

– А вот указывает, как ты ему вчера руку расцарапал, когда он тебя вводил наверх.

Николая Ивановича покоробило.

– Ну, ну… Поди, и сам обо что-нибудь расцарапался. Так закажи же ему, что ты хочешь, – обратился он к жене.

– Ну вулон манже[379], – сказала она коридорному.

– У нас табльдот в шесть часов, мадам, а завтрак теперь уже кончился, – дал ответ коридорный.

Оказалось, что ничего получить нельзя, так как по карте в гостинице не готовят, а приготовляют только два раза в день в известные часы завтрак и обед.

– Ну гостиница! – воскликнула Глафира Семеновна. – Делать нечего, будем закусками и черствым жарким питаться. У нас есть остатки гуся и индейки от третьего дня.

Она велела гарсону подать только сыру и хлеба и прибавила:

– Алле и апортэ ну[380] счет. Вот как счет по-французски – решительно не знаю. Ву компренэ: счет? Счет. Комбьян ну девон пейэ пур ту? Ну партон ожурдюи[381].

– Ah, c’est l’addition de tout ce que vous devez[382]. Oui, madame.

Коридорный исчез и явился с сыром, хлебом и прибором для еды.

– Mal à la tête? – спросил он Николая Ивановича, видя, что тот потирает рукой лоб и виски. – C’est toujours comme çа, quand on prend beaucoup de vin le soir[383].

– Смотри-ка, до чего ты себя довел: слуга в гостинице и тот насмехается, что ты вчера был пьян, спрашивает, не болит ли у тебя голова, – сказала Глафира Семеновна.

– Он? Да как он смеет! Вон!

И Николай Иванович, поднявшись с дивана, сверкнул на слугу глазами и сжал кулаки. Слуга выскочил за дверь.

Супруги принялись за еду, но у Николая Ивановича после вчерашнего кутежа не было никакого аппетита. Он только пожевал немного сыру и принялся за чай. Глафира Семеновна одна уписывала черствую индейку и куски гуся.

– Что ж ты не ешь? – спросила она мужа.

– Не хочется что-то.

– Ага! Будешь еще пьянствовать!

– Да уж не попрекай, не попрекай. Заслужу.

Старик, хозяин гостиницы, сам принес счет и положил его на стол перед супругами. Он также с любопытством смотрел на Николая Ивановича. Очевидно, то положение пьяного, в котором он видел его сегодня ночью, было в диво и ему. Он не вытерпел и также с улыбкой спросил:

– Votre santé, monsieur?[384]

Николай Иванович понял и сердито махнул рукой.

– Ну, ну, ну… Нечего тут… Проваливай! – сказал он. – С тобой, со старым чертом, разве этого не бывало! Поди, тысячу раз бывало.

Хозяин потоптался на одном месте и скрылся за дверью. Супруги принялись рассматривать счет.

LXXII

Расписанный на длинном листе, с мельчайшими подробностями – счет был громадный.

– Боже! Сколько наворотили! За что это? Ведь мы только спали и почти ничего не ели в гостинице! – воскликнул Николай Иванович.

Он взял счет, повертел его в руках, посмотрел на строчки и сказал:

– Не про нас писано. Прочти-ка ты, Глаша, – прибавил он, обращаясь к жене.

Взяла в руки счет и Глафира Семеновна, принялась рассматривать и проговорила:

– Удивительно, какими каракулями пишут!

– А это, я думаю, нарочно, чтобы не все расчухали, – отвечал Николай Иванович. – Можешь, однако, понять-то хоть что-нибудь?

– Да вот шамбр… Это за комнату. Тут по двенадцати франков.

– Ну да, да… Так мы и торговались.

– Постой… Мы сторговались по двенадцати франков за комнату с двумя кроватями, а тут за вторую кровать отдельно по франку в день поставили. Кажется, за кровать. Да, да, это кровать.

– Да как же они смеют, подлецы! Ах, жалко, что я не умею ругаться по-французски.

– Постой, постой… Тут два раза свечи. Бужи де сервис[385] и просто бужи. За первое два франка, за второе пять. Мы и сожгли-то всего две свечки.

– Ловко! – прищелкнул языком Николай Иванович.

– Недоумеваю, за что два раза за свечи поставлено. Неужели первые два франка, то есть бужи де сервиз, они поставили за тот огарок в вонючем медном подсвечнике, который они нам давали внизу в бюро гостиницы, чтобы пройти ночью со свечкой по неосвещенной лестнице до дверей нашего номера? Ведь это уж ни на что не похоже. Батюшки! Да и за постельное белье отдельно взяли.

– Не может быть!

– Отдельно, отдельно. Ну счетец! Де кафе о ле[386] три франка. Знаешь, за каждую чашку кофею с молоком они выставили нам по полтора франка, то есть по шести гривен на наши деньги, ежели считать по курсу.

– Да ведь это разбой!

– Хуже. Это какое-то грабительство. А потом эн сервис тэ, де сервис тэ[387]. Вообрази, за то, что мы у них брали посуду к своему чаю, булки и масло, они за всякий раз поставили по два франка.

– Да что ты! Ну народ! А между тем как встретятся и узнают, что русский, – сейчас «вив ля Рюсси».

– Да из-за этого-то они и говорят «вив ля Рюсси», что с русского человека можно семь шкур содрать. Постой, постой… Вот тут еще есть папье алетр[388]. Помнишь, мы взяли два листка почтовой бумаги и два конверта, чтобы написать письма? Ну так вот за это два франка.

– Не может быть!

– Смотри. За сегодняшний кусочек сыру, вот что мы сейчас ели, четыре франка поставлено.

– Ах, подлецы, подлецы!

– Даже марки, за почтовые марки к письмам и то по пятидесяти сантимов за штуку, – продолжала Глафира Семеновна. – Ведь это по полуфранку, ведь это больше чем вдвое. Потом опять: сервиз, сервиз, и все по два франка. Это уж за прислугу, что ли. Должно быть, что за прислугу.

– Это за нашего коридорного дурака-то в бумажном колпаке, что ли?

– Да, должно быть, что за него. Батюшки! За спички… Де залюмет… За спички также отдельно поставлено.

– За бумажный колпак на голове коридорного отдельно не поставлено ли? – спросил Николай Иванович.

– Нет, не поставлено.

– А за войлочные туфли на ногах?

– Нет, нет. Но зато поставлено два франка за что-то такое, чего уж я совсем понять не могу. Должно быть, это не за то ли, что тебя вчера вели под руки по лестнице, – сказала Глафира Семеновна.

Николай Иванович смутился.

– Ну, ну, довольно… – махнул он рукой. – Поязвила – и будет.

– Ага! Не любишь! За разбитое-то зеркало все-таки пятьдесят франков должен заплатить. Вот оно… поставлено.

– Да когда же я бил? Нет, я этот счет так не оставлю, я его добром не заплачу, нельзя даваться в руки. Мало ли что могут в счет поставить! – горячился Николай Иванович.

– Брось, оставь. Не скандаль, – остановила его Глафира Семеновна. – Где так уж сотни франков на кутеж не жалеешь, вот вчера с срамницами, а где так из-за каких-то десяти-пятнадцати франков хочешь поднимать скандал. Мало ты им вчера ночью задал трезвону-то, что ли! Ведь ты всю гостиницу перебудил, когда вернулся домой. Bсe поднялись и стали тебя вводить на лестницу.

Николай Иванович вздохнул, умолк и полез за запасными деньгами, которые хранились в запертом саквояже. Глафира Семеновна смотрела на него и говорила:

– Еще счастлив твой бог, что при тебе вчера всех твоих денег не было, а то бы