Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

class="p1">– Решительно не понимаю, откуда это взялось, – сказал он, но тут же сообразил, что можно соврать, и пробормотал: – Ах да… Бабочку эту я для тебя купил, но только она смялась в кармане. Очень хорошенькая была…

– Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку от флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланш с адресом тоже у вас для меня?!

– Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я был пьян, откровенно говорю, что я был пьян, но это непременно адрес дешевой портнихи, которую мне рекомендовала для тебя мадам Баволе.

«Фу, выпутался», – подумал Николай Иванович, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: «Не лги, дрянь, не лги» – и полезла в другой карман пальто, из которого вытащила длинную черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицах и спросила:

– И эту старую перчатку для меня тоже купил?

– Недоумеваю, решительно недоумеваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только разве, что этот француз, с которым мы вместе пили, в карман мне засунул как-нибудь по ошибке.

– Отлично, отлично. Стало быть, француз в женских перчатках выше локтя щеголял. Уж хоть бы врали-то как-нибудь основательно, а то ведь чушь городите. Ясно, что вы обнимались с разными мерзавками и вот набрали у них разного хламу на память. Я ведь вас, мужчин, знаю, очень хорошо знаю! А где ваши деньги, позвольте вас спросить? – наступила Глафира Семеновна на мужа, который от нее пятился. – Третьего дня вечером у вас было в кошельке сорок золотых, а теперь осталось только два. Тридцати восьми нет. Ведь это значит, что вы семьсот шестьдесят франков в один день промотали. Неужто же вы тридцать восемь золотых пропили только в грязном кабаке толстой тумбы.

– Да неужели только два золотых осталось?

– Два, два… Вот, полюбуйтесь, – заговорила Глафира Семеновна, вытаскивая из-под подушки своей кровати кошелек Николая Ивановича и вынимая из него два золотых.

– Не помню, решительно не помню… – опять развел руками Николай Иванович. – Должно быть, потерял. Сама себя раба бьет за то, что худо жнет. Шампанское, которое мы пили, здесь не ахти как дорого, всего только по пяти или по шести франков за бутылку. Не знаю… Пьян был – и в этом каюсь.

– А я знаю… Эти семьсот франков ушли в руки и в утробы вот этой Бланш и других мерзавок! – грозно воскликнула Глафира Семеновна и ткнула Николаю Ивановичу в нос карточкой. – Да-с, ей-ей… А что это за портниха – я уже узнала. Пока вы дрыхали до третьего часу, я успела уже съездить на Итальянский бульвар, вот по адресу этой карточки, и узнала, какая это такая портниха эта самая Бланш Барбье.

– Решительно ничего, душечка, не помню, решительно, потому что был пьян как сапожник. Карточка могла попасть в карман от француза, с которым я пил; француз мог и деньги у меня украсть. Черт его знает, какой это такой был француз! И ведь дернула тебя нелегкая заехать вчера в этот кабак толстой бабы.

– Здравствуйте! Теперь я виновата. Не сам ли ты меня упрашивал заехать!

– Неправда. Я только одобрил твой план. Ты отыскивала в Латинском квартале какую-то таверну «Рог изобилия».

– Я отыскивала не для того, чтобы пьянствовать, а для того, чтобы посмотреть то место, где, по описанию романа, резчик проиграл свою жену художнику. Я зашла только для того, чтобы иметь понятие о маленьких тавернах Латинского квартала, а ты накинулся на пьянство.

Николай Иванович сделал жалобное лицо и пробормотал, снова разводя руками:

– Бес попутал, Глаша! Прости меня, Христа ради, Глаша! Никогда этого не случится.

– Нет, этого я тебе никогда не прощу! – сделала жест рукой Глафира Семеновна. – Я тебе отплачу тем же, той же монетой.

– To есть как это? – испуганно спросил Николай Иванович.

– Ты кутил, и я буду кутить. Тоже найду какого-нибудь кавалера. Ты Бланш отыскал, а я Альфонса отыщу.

– Не говори вздору, Глаша, не говори… – погрозил жене пальцем Николай Иванович.

– Говори сейчас: где ты шлялся до шести часов утра?

– Не помню, решительно не помню. Был в том кабаке, а потом куда-то ездили всей компанией на гулянье, куда ездили – не помню.

– Ну ладно. Это была первая и последняя твоя гулянка в Париже. Собирайся. Сегодня вечером мы уезжаем из Парижа.

– Но, Глаша, как же это так… А канатное отделение на выставке? Я еще канатного отделения не видал по своей специальности… Не видали мы и картин…

– Знать ничего не хочу. Вон из Парижа. Есть ли у тебя еще чем рассчитаться в гостинице и заплатить за дорогу?

– Это-то есть. Но позволь. Как же уезжать сегодня, ежели я еще денег не получил?

– С кого? Каких денег?

– Да с земляка, с которым мы познакомились в театре «Эден». Я забыл тебе сказать, что он занял у меня триста французских четвертаков на один день, обещался вчера их принести – и вот…

Николай Иванович выговорил это, понизив голос, но Глафира Семеновна воскликнула:

– Вот дурак-то! Видали вы дурака-то! Дает первому встречному по триста франков! Ну, оттого-то он к нам вчера и не явился, не явился и сегодня. Что он за дурак.

– Нельзя же было, Глаша, не дать. Целый день провели душа в душу.

– Все равно, едем сегодня. Что с воза упало, то пропало.

– Но платья и вещи твои, заказанные в Луврском магазине?

– Вот они, – указала Глафира Семеновна на картонки. – Пока ты спал, я съездила за ними в магазин и привезла. Сбирайтесь ехать. Да заплатите коридорным, которые вас сегодня утром втаскивали под руки в номер. А тому французу, который вас привез сюда в карете, я заплатила и за карету, и за какую-то его шляпу, которую вы сорвали у него с головы и бросили в Сену.

Николай Иванович вздохнул:

– Вот так фунт! Да неужели я был так пьян?

– Слово «мама» не выговаривал. Потом вы внизу у нас в гостинице какое-то зеркало бутылкой разбили, так и за него надо заплатить.

– Господи Боже мой! – ужаснулся Николай Иванович, покрутил головой и с жадностью начал пить холодную воду, налив ее в стакан из графина.

LXXI

– Что ж вы истуканом-то стоите и, как гусь, с одного воду глотаете! – крикнула на Николая Ивановича Глафира Семеновна. – Звоните, требуйте счет из гостиницы и рассчитывайтесь. Я не шучу, что мы сегодня вечером уезжаем.

– Сейчас, ангел мой, сейчас, – робко отвечал тот. – Ведь я только что встал, надо попить чайку и сообразить немного. Наконец ведь и ты, я думаю, хочешь пообедать.

Ему было очень неловко смотреть в глаза жене, он с удовольствием бы куда-нибудь спрятался с ее глаз, но вот беда: комната была всего только одна, и спрятаться было некуда, кроме как на кровать за альков, а лежать ему не хотелось. Он закурил папироску и сел на диван перед круглым столом. И опять раздался возглас супруги:

– Чего ж вы расселись-то! Кипятите же себе воду и заваривайте чай, ежели хотите пить чай. Да скорее. И таган, и чайники мне нужно убирать в дорожный сундук. Ведь это наши вещи, не оставлять же их здесь.

– Голубушка, сделай уж мне сама чай. Я к этому как-то неспособен. Да и не мужское это дело.

– Так, так. А мужское дело, стало быть, шляться ночью по разным вертепам и обниматься со всякими встречными мерзавками! Я и укладывайся, я и чай приготовляй.

– Ну полно, брось. За твою доброту я тебе какой хочешь подарок сделаю. Вот в обратный путь поедем, по дороге остановимся где-нибудь, и что хочешь себе покупай.

Глафира Семеновна слегка улыбнулась.

– Скажите, пожалуйста, какая Лиса Патрикевна! – сказала она. – Да вот еще что знайте… Старой дорогой обратно я ни за что не поеду, до того она мне опротивела, когда мы путались по разным Диршау и Кенигсбергам. Это значит опять нигде не попить, не поесть без телеграммы. Немецкая путаница мне до смерти надоела. Есть другая дорога. Я встретилась сегодня в Луврском магазине с одной русской дамой, и она мне сказала и даже на записке написала. Мы поедем через Швейцарию на Вену и из Вены прямо в Петербург. Вот записка. Садиться в вагон надо на Лионской железной дороге и брать билеты до Женевы, а из Женевы до Вены и оттуда прямо на Петербург.

– Как хочешь, милочка, как хочешь, так и поедем, – согласился Николай Иванович и, поймав руку