Время скитальцев - Мария Чернышова

запоздалое раскаяние. То, что случилось сегодня, выбило Тадео из состояния безмятежного покоя, смутило его разум и вовлекло в бесплодные сожаления о прошлом. Надолго ли? Что, если навсегда? Как могла она вовлечь его в свои глупые игры? В ее жизни мало покоя, неужто поэтому ее тянет разрушать чужой?

— Что я творю? — пробормотала она. — Что за поток увлекает меня, боги?

Вероника осторожно потыкалась носом в щеку хозяина и раздраженно фыркнула, как видно, учуяв винные пары. Затем угнездилась под боком, уткнувшись головой в хвост. Блестящие черные глаза выжидающе уставились на Эрме.

— А ты молодец, — заявила Эрме кунице. — Стерва, конечно, но молодец. Была б ты человеком, цены б тебе не было.

Она потянулась, чтобы погладить зверька, но куница, предупреждая, зарычала и лениво клацнула зубами. Эрме убрала руку и встала с постели — медленно, чтобы мир вращался не так угрожающе тошнотворно.

— Сторожи. Если кто нападет — вцепляйся в глотку и зови на помощь.

Куница демонстративно зевнула во всю пасть: мол, раскомандовались тут всякие.

Голова кружилась. Опьянение неотвратимо перешло в ту стадию, когда начинаются физические последствия и душевное раскаяние. Внезапно до дрожи захотелось выбраться под звездный свет и почувствовать на воспаленной от солнца, пыли и маскирующей притирки коже свежий ночной ветер.

Эрме отворила дверь в коридор. Стояла тишина — последние участники приема разбрелись по домам. В оконной нише сидел Ройтер. Казалось, что он дремлет, но стоило Эрме выйти из комнаты, как легионер открыл глаза. Он так внимательно провожал ее взглядом, что Эрме поневоле как могла выпрямилась и отказалась от соблазна уцепиться за стенку.

Не то чтобы она смущалась, но осанку держать надо даже перед своими людьми. Особенно перед своими людьми.

Так, черепашьим шагом, но с прямой (как она надеялась) спиной, она выползла на вершину замковой башни. Подойти близко к краю не решилась, а просто села посреди площадки прямо на пол, обняв руками колени и запрокинув голову к светлеющему небу и тающим звездам.

Ночь заканчивалась. Винный хмель вовсю бродил в теле, оставляя неприятные ощущения в желудке, тяжесть в затылке и постепенно возвращая в реальность. Вино — замечательный друг в радости, но отвратительный помощник в печали. Сколько ни топи в нем свое горе, растерянность или страхи, все всплывет неотвратимо, как раздувшийся труп.

Она отвела глаза от неба — и вздрогнула всем телом.

Прямо напротив нее, под башенным зубцом, скрытый его тенью, сидел Черныш.

— Не приближайся, — прошептала она. — Иначе я позову стражу.

Она бы не успела. Ни позвать, ни убежать, ни защититься. Он даже встать бы сейчас не смогла. Идеальная цель. Идиотская смерть.

Черныш развел руки в стороны, показывая, что они пусты.

— Нет оружия, — проговорил он. — Нет опасности. Есть слова.

— Слова? — чужой резкий голос бил в висок острым молоточком. — Тебя прислал Дарте?

— Я пришел. Отец не знает. Никто не знает. Никто не узнает?

Эрме с трудом уразумела, что, кажется, охотник просит о конфиденциальности.

— Никто не узнает, — повторила она, изо всей силы пытаясь собраться с мыслями. — Говори. Не бойся.

— Отец сказал: старик мертв. Сказал про ягоды. Сказал про письма. Я шел ночью. Я спешил. Он не знает. Он не узнает?

Казалось, этот полудикий, заросший, грубый мужчина странно волнуется.

— Продолжай.

— Было письмо. Одно. Старик сказал: отнеси. За Мыс. За Большое Убежище. Я отнес. Я оставил там, где развалины. Старик сказал: уйди сразу. Обжора рычал. Обжора боялся. Я ушел.

Молоточек в виске бил все чаще.

— Когда? — прошептала Эрме сквозь зубы.

— Прошлой весной. Цвел дикий виноград. Цвела ежевика.

Эрме чувствовала, как в желудке волной нарастает боль. Во рту появился горький привкус. Средство маэстро Руджери напоминало, что за все в этой жизни надо платить.

— Что он тебе пообещал?

Вместо ответа Черныш полез в сумку. Эрме вжалась в стену, но охотник вытащил уголек и принялся выводить на стене неровные линии. Медленно, старательно.

— Вот, — сказал он. — Не Черныш. Не Черныш? Не собака?

Эрме прищурилась.

Света было мало, но охотник потрудился, и буквы получились достаточно четкими.

ТАНО ФОРГА

— Да, — подтвердила Эрме. — Не Черныш.

Как он ушел, Эрме не заметила. Просто закружилась голова, она зажмурилась, а когда опомнилась, охотника и след простыл. Остались только буквы на стене. После она предъявит этот автограф Ройтеру и поинтересуется, где были его глаза. Нет, надо стереть. Она же обещала, что никто не узнает… Да, стереть. После, не сейчас. Когда прекратится головокружение, уймется резь в желудке и прояснятся мысли.

Когда она сможет встать, чтобы спуститься вниз. Сейчас был важен только предутренний ветер и теплые камни пола, на которые можно просто лечь и не двигаться.

Над головой на флагштоке лениво плескался белый стяг с алой ящерицей, окруженной искрами. Чуть правее на полотнище чернело сердце, расколотое надвое — символ, который поместили на знамя после завоевания аддирами Истиары и падения Тарконы, в знак того, что наследники герцогини Оливии отныне единственные, в ком осталась память мифического Черного Сердца Эклейды. Флаг колебался. Казалось, что ящерица вот-вот поймает сердце в лапки, но каждый раз ветер расправлял знамя, и сердце ускользало, трепеща и мучаясь.

Она смотрела и смотрела на эту безнадежную погоню, пока знамя не окрасилось алой кровью неба. Проснулись чайки.

Так Эрмелинда Диаманте Гвардари, графиня ди Таоро, известная всей Тормаре как Саламандра, встретила новое солнце.

Свинцовая оправа

Джулио Бравенте, примо-квестор герцогства Реджийского, человек, от звука чьего имени прошибает пот не только преступников, но у людей честного имени, стоит, опустившись на одно колено, перед мертвым телом. Тело это мужское, нагое, тощее, со следами вскрытия, лежит прямо на полу, на дерюге. Кто-то попытался придать ему приличное для усопшего положение, но не совсем преуспел. Пальцы рук по-прежнему судорожно скрючены.

В подземелье-леднике, где разворачивается эта сцена, весьма и весьма стыло. Кажется, что сами стены источают этот пронизывающий холод, заставляющий ныть кости, словно в зимнюю метель. Огоньки светильников едва заметно колышутся, наводя на мысль о неком призрачном дыхании, желающем погрузить это место в вечный мрак.

Не верится, что снаружи на городом нависла тяжелая жара. Не верится, что существует сам город, тусклый солнечный свет, и дымный ветер, и серые плотные облака, и полные жизни существа.

Джулио Бравенте несомненно ощущает этот холод —