ТАЙНЫ ФАЛЬСИФИКАЦИИ - Владимир Петрович Козлов

себе вежи вышками, оградили город тыном и устлали собой землю (видимо) плодородную, но еще неизвестную, и зажили тихо, будто трава, с жившими тут же по соседству и древлянами, и зверянами, и друговичами, и кривичами.

В то урочье, где остановиласьразнота всякая славянская, прибыл к ним для наблюдения (обычаев) от чужих стран старик, хитрый знаниями, не сведущий в обрядах, почему не побоялся идти один к посторонним людям в глушь, и был не тронут. Встретил в поле у реки он житых старцев и добивался у них спросами и выводами: "А что за люди здесь это, и у какой реки? Как честить ваше сборище? Как по свету поведать об этом граде и окрестных селах и ближних пущах и об дальних горах?" Старшиною был (там) Крепкомысл, посмотрел на его брови черные, смежные, на его желтый лик, чуждым изожженный солнцем, и чтобы не про-мимоваться, отвечал то, что все знали, и никто бы не догадался, что ему это уже известно. Рось, сказал, ста поселилась здесь, город наш Скоростень, пригородки впереди, загородки позади, река самородная, пущи стояростовы, горы кругом угорские, мы же словаки (люди). Старик из мешка вынул свиток и записал в нем камышовой тростию Крепкомыслову речь. Поклонился старшинам долу и, не отведав хлеба и никакой пищи, пошел прямо, не разбирая дороги (по местам), где одни галки слетались для добычи. Долго мелькал между лузей красный опашень старца, а еще дольше помнили его старшины посадские и, тем опашнем пугая, угомоняли крик детский.

С той поры, когда уже погаснул последний месяц сорокового года, когда уже окрепнули славяне, и протрубили по окрестностям громкою славою, прошумели первыми боями в крепостях вражеских, побивая недругов уже не засохожником, а мечами обоюдоострыми, то пришли к ним из-за моря послы со всякими дарами и спросили у старшины того ж Крепкомысла, который уже имел снег на власах своих и сизую мглу в очах соколиных, и сказали: "Здесь город Коростень и с того ли конца пойдет Русь могучая?" Крепкомысл принял дары и, поклонясь тем послам, отвечал: "Здесь город Коростень, здесь и река Днепр, то видно от нее пойдет на Север и Русь, силой могучая".

С тех пор и прослыла земля наших славян Росью, то же Русью, да и слову сему конец, аминь и три креста».

«Переложение» древнерусского текста «сказания» нельзя не назвать смелым. Видимо, понимали это и издатели, присоединив к переводу обширные комментарии, в которых попытались обосновать свои толкования тех или иных мест памятника. Так, слово «яр» здесь производится от иллирического «весна», «мар» толкуется как «курган» (от слова «мор»). С этими двумя словами связывается происхождение слова «ярмарка» как «яр на марах», то есть весенний праздник на курганах. Выражение оригинала «Сказания» «по градом старым и по градом ладогам» объясняется как «по городам старым и молодым», связывается «ладогам» с «ладу», а последнее – с «ладить», «строить». Своеобразно в комментариях объяснен и ряд других слов и выражений «Сказания»: «рыня-ше» – бороздил, «засохожных» – сошник, набивавшийся на шест, «мены на полюбы» – продажа по любовной цене, «вече» – вещать и т. д.3

Любопытной оказалась в публикации и трактовка «Сказания». Издатель памятника не настаивал на его безусловной достоверности, задавая вопрос, что же он собой представляет: «Гипотеза ли, которою хотели объяснить себе наши праотцы происхождение России…, догадка ли, очень похожая на догадки и новейших ученых, но отличающаяся от последних тем ярким поэтическим блеском… или чуждое предание, одно из тысячи не долетевших до нас, заимствованное от другого народа…»4 Опытный глаз, продолжал он, заметит в «Сказании» «много русского», можно даже сказать, что оно пропитано «нашею, кровною» народностью. Памятник, по его мнению, отразил русские национальные черты характера – веселость, беззаботность в горе и радости, недоверие к незнакомцу-путешественнику – хитрому старцу, записавшему показание мудрого Крепкомысла.

Несмотря на призыв издателя откликнуться на его публикацию, нам неизвестны мнения первых читателей «Сказания». Можно сказать, что и впоследствии «Сказание» полностью игнорировалось учеными, так как мы не знаем ни одного его критического разбора. Молчание – это тоже оценка откровенной подделки, но так было до тех пор, пока «Сказание» не попало в руки ростовского краеведа – крестьянина села Угодич А. Я. Артынова.

Это была любопытная и по-своему интересная личность, во многом характерная для того типа исследователей-самоучек, которые, заболев однажды недугом познания прошлого, отдают своему увлечению немало сил и энергии, но так и не становятся профессионалами. Выросший в семье, явно интересовавшейся прошлым родного края, выучившись грамоте, Артынов с энтузиазмом занялся созданием очерков истории своей «малой родины» – Ростова и его окрестностей. Его краеведческие работы встретили поддержку столичных ученых. Первые статьи Артынова, опубликованные с их помощью, очевидно, утвердили его в своем призвании. По словам Н. Н. Воронина, посвятившего историческим сочинениям Артынова статью, его жизнь «ознаменовалась гигантским писательским трудом». В страсти писать и многократно переписывать свои же сочинения у Артынова, по словам Воронина, было «нечто маниакальное»5. В этом отношении он чем-то напоминает Сулакадзева.

Артынов по-своему стремился к историческим знаниям. Тысячи страниц вышли из-под его пера. Ослепший, он продолжал диктовать уже не раз переписывавшуюся «Летопись бытия временных лет Ростова Великого»6. Однако горячее и искреннее увлечение Артынова не было подкреплено профессиональным умением. Прошлое родного края он рисовал в духе лубочной псевдоистории. К тому же из-за «ростовского патриотизма» он не только вольно обращался с источниками, но и не останавливался перед весьма неискусной их подделкой. В этом он не видел ничего зазорного, простодушно заявляя, что задачей своих работ ставит «приноровление» к Ростову важных исторических событий.

Вот почему, собирая «предания» о Ростове, Артынов наряду с подлинными историческими источниками в своих трудах ссылается на некую летопись на бересте, обнаруживает едва ли не абсолютное доверие даже к сказам. Его сочинения – это нагромождения фантастических рассказов в сентиментально-романтическом духе, на основе все той же уваровско-николаевской триады. Наверное, если бы Артынов писал о слонах, он непременно так или иначе связал бы их с Ростовом.

Учитывая сказанное, становится понятным, почему «Сказание» попало в поле зрения Артынова. Он стал обладателем списке памятника, по расчетам Воронина, в апреле-мае 1869 г., когда принимал участие в работе I Русского археологического съезда.

В своих сочинениях Артынов не раз использовал «Сказание» в качестве достоверного источника. Правда, подавляющая часть их так и не увидела света, поэтому «Сказание» оставалось принадлежностью рукописной историографии. Лишь совсем недавно оно вновь было опубликовано Ворониным как образец подделки первой половины XIX в.

Итак, «Сказание» как достоверный и подлинный исторический источник