ТАЙНЫ ФАЛЬСИФИКАЦИИ - Владимир Петрович Козлов

вещем Олеге». Здесь имеются и «пересол», и «сумежники», и «медвяные вина», и «вежи крепкие», и «черная мурманка». Образ кудесника едва ли не дословно совпадает с образом «древлян человек» текста «Сказания» и его перевода

Красный опах кудесника

Ближе, вот уже виднеется.

На нем шляпа нездешняя.

Ее крылья широкие

В пол закрыли лицо ему;

Борода только черная

По оплечью червонная

Рассыпалася прядями…20

Эти и другие совпадения говорят о единстве фразеологии, стиля «Сказания» и сочинений Минаева, что дает основание для разоблачения подделки и установления ее автора. Приложенный же Минаевым к «Славе о вещем Олеге» образец «переложения» его оригинального поэтического сочинения на «чисто словенский язык», который оказался совсем близким к «древнему» языку «Сказания», не оставляет сомнений в том, что сам Минаев сделал «переложение» «Сказания» на современный русский язык в «Иллюстрации», а заодно раскрывает и процесс изготовления подделки: сначала «Сказание» было написано Минаевым в виде «переложения», а затем это «переложение» было оформлено, то есть стилизовано, под «чисто словенский язык».

Что же побудило Минаева к фальсификации «Сказания»? Ответить на этот вопрос мы сможем, если попытаемся сопоставить содержание, структуру памятника с теми общими соображениями, которые были высказаны Минаевым о народном поэтическом творчестве. Такое «наложение» показывает, что «Сказание» можно рассматривать как попытку Минаева проиллюстрировать свои идеи о характере и истории народной поэзии. Прежде всего отметим, что содержание «Сказания» достаточно конкретно, хотя и не всегда понятно. В нем речь идет о дохристианском расселении славянских народов от Дуная на восток и север под давлением неких загадочных недругов. Былинное начало первой части произведения, в которое облечено описание расселения славян, как бы подтверждало мысль Минаева о том, что именно в народной поэзии содержатся факты прошлого, имеющие значение для исторической науки. Этой частью «Сказания» Минаев как бы дополнил то, что, по его словам, в летописях закрыто густой тенью и печатью молчания. В «Сказании» оказалась и «бол-ванная песнь» – она, по мысли Минаева, должна была являться одним из примеров того, как языческая поэзия «проползла» через христианские препоны к современному читателю.

Вторая часть «Сказания» – это уже будто бы чудом сохранившийся образец летописного отражения событий давнего прошлого в послехристианский период. Он несет еще на себе отпечаток мыслей и языка былинной древности, но уже пронизан элементами письменной книжности. Тем не менее «искаженный» записью памятник устной народной поэзии сохранил яркие образы путешественника-грека и особенно – осторожно-хитроватого Креп-комысла, черты которого, по мнению Минаева, характерны для соотечественников.

Для взглядов Минаева показательно и описание истории бытования «Сказания». Как можно понять из заголовка и послесловия писца, путь «Сказания» к читателю выглядел следующим образом: устное бытование «Сказания» – его запись на «харатейном листе» «со слов старого человека» неким писцом-христианином, освятившим эту запись тремя крестами, – рукопись петровского времени, оказавшаяся у Минаева. Как видим, перед нами иллюстрации тех трех рубежей «погребения» народной поэзии, о которых писал Минаев. Не случайно и упоминание рукописи петровского времени, когда, по Минаеву, устное народное творчество окончательно было подавлено книжностью. Тем самым одновременно усиливалась и значимость «Сказания» как неискаженного образца народной поэзии.

Подделка Минаева, несомненно, одна из наиболее ярких в истории фальсификаций исторических источников в России. Она замечательна и с точки зрения литературно-художественной, и исторической, и археографической. Нельзя не отдать должное автору в остроумии замысла, призванного проиллюстрировать его представления об истории устного народного творчества. Для придания «Сказанию» древности автор не без таланта использовал стилизацию под древнерусский язык, былинно-летописный стиль, почерк древних рукописей, изобрел записи писцов, снабдил публикацию многочисленными пространными комментариями, предисловием, где даны описание рукописи и характеристика вошедшего в ее состав памятника. Оригинальна и методика изготовления подделки: сначала она была написана в стихотворной форме современным языком, а затем «переведена» на «древний» (славянский) язык с многочисленными «темными» словами и выражениями, которые автор толковал в соответствии с собственным пониманием их смысла.

Фальсификация Минаева тесно соприкасается с область» литературно-художественного творчества. На этой грани, случалось, рождались образцы высокой поэзии – достаточно вспомнить историю с подделкой песен славян П. Мериме и их переводом Пушкина. Но Минаеву не хватило литературного, поэтического таланта, чтобы «оправдать» свое сочинение перед судом потомков. «Сказание», как уже отмечалось, осталось незамеченным большой наукой. Оно опоздало на несколько десятилетий, чтобы серьезно взволновать умы ученых. В этом сказалась общая судьба фальсификаций – иногда они опережают время, но чаще безнадежно отстают от него.

Глава пятнадцатая

«МЕМУАРЫ» СТАРИЦЫ МАРИИ ОДОЕВСКОЙ

Свершила я свое предназначенье;

Что мило мне, чем в свете я жила:

Детей, свободу и свое именье –

Все родине я в жертву принесла.

К. Ф Рылеев Марфа Посадница

В этой главе речь пойдет о подделке, которой было суждено появиться стремительно на небосклоне отечественной словесности и исторической науки, вызвать подлинное смятение не только у широкой публики, но и у специалистов, прожить короткую жизнь, оставив после себя скандальную память, а затем, спустя десятилетия, вновь возбудить воображение читателей, чтобы в конце концов оказаться окончательно разоблаченной.

В 1847 г в неофициальной части нескольких номеров «Новгородских губернских ведомостей» был опубликован древний текст, содержавший повествование старицы Марии, урожденной Одоевской, о своей жизни1. Русского читателя 40-х гг. XIX в. было уже трудно удивить мемуарами соотечественников, даже женщин, – стоит в этой связи вспомнить широко ходившие по рукам списки воспоминаний Екатерины II или княгини Е. Р. Дашковой. Но и у искушенного читателя при знакомстве с «Новгородскими губернскими ведомостями» неизбежно возникало душевное волнение – ведь в них шла речь о мемуарах женщины, жившей на рубеже XV – XVI вв., княжны Серафимы (в монашестве Марии) Михайловны Одоевской.

Из предисловия и примечаний к публикации Р. Иванова становилось известно, что текст мемуаров взят дословно из фрагмента пергаменной рукописи, ветхой настолько, что часть текста прочитать оказалось невозможно. По словам издателя, рукопись вместе с рядом других он получил через некоего Кисленского от его родственницы, монахини новгородского Духова монастыря. Публикация сопровождалась кратким описанием подлинника и палеографическим снимком почерка, которым он был написан. В предисловии указывалось, что княжна Одоевская – реальное историческое лицо: в 1545 г. она значилась игуменьей новгородского Михайловского Рождественского монастыря (в XIX в. – это уже церковь Рождества Богородицы на Молоткове). «Рукопись или дневник игуменьи Марии, – писал Иванов, – замечателен по самому рассказу, характеризующему дух времени, и, наконец, по тому, что он объясняет некоторые события истории Новгорода в начале XVI века, когда