Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

его нараставшего страха от понимания, что Советский Союз находится в крайней опасности. Если патриотизма оказывалось недостаточно, чтобы вдохновить солдат на самоубийственные жертвы на поле боя, следовало принудить их к исполнению долга перед Родиной с помощью террора.

Был еще один способ внушить ужас всякому, кто мог думать о сдаче в плен. Этот способ был столь же эффективен и совершенно не зависел от воли Сталина. Это было растущее осознание того, что тебя ждет, если ты попадешь в руки врага. Комиссару Москвину представился случай убедиться в этом вскоре после того, как он по служебной необходимости расстрелял дезертира («собаке – собачья смерть»). Его часть вновь оказалась под яростной атакой противника. На этот раз почти весь полк был уничтожен. Москвин и двое его товарищей оказались одни в лесу. Сам Москвин был серьезно ранен и уже терял надежду на спасение. Он не мог уснуть и опасался гангрены, но нашел в себе силы сделать запись в дневнике: «Я на грани полного душевного срыва… Я испытываю чувство вины за свою беспомощность и неспособность взять себя в руки»[661]. В конце концов их нашли крестьяне, которые, видимо, решили, что, как только они оправятся, их можно будет использовать в работе на полях.

Именно тогда Москвин повстречался с первым из нескольких советских солдат, которым удалось бежать из нацистского лагеря для военнопленных. Он был в ужасе от того, что услышал: «Говорят, что там негде укрыться, нет воды, что люди умирают от голода и болезней, что у многих нет подходящей одежды и обуви. С ними обращаются как с рабами, расстреливают за малейший проступок или просто из озорства, для развлечения»[662]. Это не было преувеличением. Слухи об этом быстро распространились. Как уже убедились тысячи их товарищей, попасть в плен, быть загнанным в вагон или построенным в пешие колонны – участь не менее, если не более страшная, чем смерть на поле боя.

На бумаге лагеря военнопленных были обустроены в соответствии с традиционными военными стандартами. Они носили официальные обозначения: дулаг (пересыльный лагерь), шталаг (лагерь для рядового и унтер-офицерского состава) и офлаг (лагерь для офицеров)[663]. В реальности эти обозначения не имели никакого смысла. Если бы германское верховное командование решило соблюдать минимальные стандарты, предусмотренные Женевской конвенцией 1929 года, им пришлось бы обеспечить условия размещения, «не менее благоприятные, чем условия, которыми пользуются войска держащей в плену державы», «соответствующую одежду», «медицинскую помощь». Если пленные умирали, требовалось обеспечить, чтобы они были «погребены с честью» в ясно отмеченных могилах. Ни одно из этих требований не соблюдалось и даже не рассматривалось нацистами, которые утверждали, что раз Москва не подписала Женевскую конвенцию, то ее нормы не распространяются на советских военнопленных.

Таким образом, лагеря всех трех категорий ничем не отличались ни друг от друга, ни от окружавшей местности. Удобства либо были самыми примитивными, либо вовсе отсутствовали. Почти не было ни лекарств, ни больниц. Уборные, если существовали, представляли собой неогороженные ямы в земле. Было почти негде укрыться от непогоды. Пленникам часто приходилось спать в лохмотьях, в которые превратилась их униформа, в условиях ночных морозов, когда температура опускалась гораздо ниже нуля. Самым жестоким испытанием был постоянный недостаток пищи. Пайки, достаточные лишь для того, чтобы медленно умирать с голоду, прекрасно вписывались в «План голода», который предусматривал гибель миллионов славянских «недочеловеков». Правда, смерть миллионов советских солдат в плену не была спланирована заранее и была скорее результатом безразличия германского верховного командования.

Суточное потребление калорий, установленное ОКХ, было сильно ниже необходимого для выживания уровня. В одном показательном в этом смысле лагере каждому узнику выдавался дневной рацион, состоявший из двух мисок водянистого капустного супа и одного фунта хлеба. На завтрак вместо чая подавалась горячая вода. Эти пайки предназначались лишь тем, у кого хватало сил на рабский труд. Таким образом, они умирали от голода немного позже, чем их более слабые товарищи.

В августе 1941 года в результате окружения под Уманью от 15 000 до 20 000 раненых советских солдат оказалось в одном лагере. Они лежали на голой земле. Бенно Цизер был среди тех, кто охранял пленных. Он вспоминал: «Почти каждый день люди у нас умирали от истощения. Другие пленные относили трупы назад в лагерь, чтобы похоронить их. Они носили трупы посменно. Лагерное кладбище было очень большим; количество людей под землей, должно быть, превышало количество остававшихся в живых»[664].

В другом «сборном пункте», расположенном поблизости, 8000 узников были загнаны на огороженную территорию, которая была рассчитана на 500–800 человек. Они страдали от сильной жары и от не менее сильного голода. Однажды группа пленников решила подбежать к ограждению периметра в отчаянной надежде спастись от жары. Вскоре один из охранников, Лео Мелларт, услышал выстрелы крупнокалиберного пулемета, за которыми последовали крики и вопли ужаса. Стрельба была направлена в сторону зернохранилища, где было заперто несколько пленников, пойманных при попытке к бегству. После того как выстрелы прекратились, вспоминал он, среди пленных насчитали от 1000 до 1500 убитых или серьезно раненых[665].

В некоторых случаях умирающие от голода люди ради выживания были вынуждены прибегать к крайним мерам. Где-то в августе Гансу Беккеру, молодому унтер-офицеру, приказали отправиться в лагерь военнопленных в городе Дубно – месте крупного танкового сражения, состоявшегося в первую неделю вторжения. Беккер считал, что сражается против «дикого и нищего народа, более похожего на зверей, чем на людей, и воюющего как стая голодных волков». За время его первого визита в лагерь ему было приказано отобрать 20 человек, достаточно крепких для работы. Пленников разместили в здании бывшей школы.

«Первая комната, в которую я вошел, была большой и совершенно пустой: находившиеся в ней пленные были монголами. Лишенная света атмосфера казалась мрачной и зловещей, а воздух, который там еще оставался, стал неописуемо затхлым и отвратительным. Я сделал вдох и едва не потерял сознание. Это был свинарник, разве что все свиньи, которых я видел прежде, были намного чище, чем эти люди».

Беккер знал, что в его рассказ трудно будет поверить, но позднее – к тому времени его презрение к врагу сменилось жалостью и ужасом перед зверствами, которым подвергались жертвы операции «Барбаросса», – он писал: «Если, как нам говорят, предсмертные слова умирающего всегда правдивы, то правдивы и мои слова». Пока он вглядывался в полумрак, он услышал «дикий крик». Он наблюдал, как «из сумрака, переругиваясь, кусаясь, дерясь друг с другом, показалась кишащая масса раскачивающихся тел. Кого-то швырнули на нары, и я понял, что все они набросились на одного человека. Они выдавливали ему глаза, выворачивали руки и сдирали мясо с костей своими ногтями. Его сбили с ног и буквально растерзали заживо». Беккер пытался вмешаться, но безрезультатно. Когда заморенные голодом люди стали сдирать мясо со своей жертвы, он позвал часового, но никто не явился. Беккер выбежал наружу и попытался разыскать коменданта лагеря. Выслушав его, тот просто пожал плечами, сказав: «Расскажите нам что-нибудь новенькое. А это происходит ежедневно. Мы давно перестали обращать на это внимание».

К счастью для Беккера, один русский пленный, немножко говоривший по-немецки, объяснил ему, что у «монголов» есть кодовое слово, которое используется как команда. «Когда оно произносится – записал Беккер, – они все внезапно набрасываются на одного заранее выбранного человека, которому предстояло стать дневным рационом мяса: его убивают, чтобы остальные смогли пережить еще один день голода, который не мог утолить их скудный лагерный паек»[666].

К концу августа в плену оказалось около 800 000 советских солдат. Через пару месяцев их количество превысит 3 млн. Из них выживет только миллион. Около 600 000 умрут от холода, голода и болезней. Остальные будут казнены.

16. Внезапная пауза Гитлера

Смятение в советском верховном командовании с лихвой перекрывалось неразберихой, сомнениями и утратой иллюзий, которые теперь пронизывали весь немецкий фронт. Вильгельм Прюллер, лишь три недели назад лирически живописавший «великую страну, которую мы завоевываем