Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

для наших детей», 4 августа заметил, что это был «ужасный день». Его батальон попал под «смертоносный огонь» советского подразделения, которое так «хорошо окопалось в заросших пшеницей и подсолнухами полях, [что] стоило только высунуться, как пуля тотчас свистела над головой». Даже огонь легкой артиллерии и тяжелых пулеметов не смог выбить противника с позиций. Только когда обогнавшие их танки вернулись на помощь со всей своей огневой мощью, русские наконец оставили выступ, который пытался захватить его батальон. Но и это был еще не конец. Пока они двигались к своей цели, преодолевая по пути еще один холм, трое товарищей Прюллера были убиты: двоих подстрелили из винтовок, а одному, Шеберу, осколок гранаты попал в щеку чуть ниже глаза и пробил череп.

Лишь к позднему вечеру батальону в конце концов удалось пробиться в город Терновку. Той же ночью «уставший как собака» Прюллер лежал на соломенном матрасе, размышляя над превратностями судьбы, оставлявшей его в живых, когда гибло все больше его друзей[667]. Хотя их батальон в тот день захватил 3000 пленных, 15 его товарищей (включая одного офицера) были убиты, 50 (включая трех офицеров) ранены, а двое пропали без вести. Всего с начала операции «Барбаросса» батальон понес потери в 350 человек – серьезная утрата в условиях растущей нехватки личного состава[668]. Масштаб потерь начал сказываться на боевом духе. Нет, Прюллер не сомневался в неизбежности победы, но теперь он спрашивал себя: «Как долго это продлится?» Он устал и тосковал по дому. «Как здорово было бы вновь очутиться дома, в мире и покое! Никаких мыслей о войне, смерти и разрушениях, о наступлении, атаке, огне вражеской артиллерии, стрельбе из винтовок, об убитых и раненых. Нет! Ничего из этого, только покой»[669].

Растущее осознание того, что час победы отодвигается в неопределенное будущее, хорошо выразил один пехотинец, служивший в войсках группы армий «Центр». Он записал: «Наши потери огромны… Сегодня мы удерживаем дорогу, завтра русские ее отбивают, и так изо дня в день»[670]. Еще один, из 35-й пехотной дивизии, устало писал домой: «В настоящий момент мы переведены в резерв армии – и очень вовремя, ведь мы уже потеряли пятьдесят человек из нашей роты. Невозможно продолжать в том же духе, иначе нагрузка на нас станет по-настоящему невыносимой. В норме у нас четыре человека на [противотанковое] орудие, но целых два дня на одном особо опасном участке у нас их было всего двое»[671]. Некоторые начали задумываться о том, что еще недавно казалось немыслимым: что война может растянуться на много месяцев. «Если мы встретим здесь зиму – то, чего так хотелось бы русским, – нас не ждет ничего хорошего», – мрачно заметил один ефрейтор из транспортного батальона[672].

Настроение солдат на передовой эхом отзывалось среди командовавших ими офицеров. Генерал Хейнрици, прекрасно понимавший, что силы его людей на пределе, едва мог поверить в упрямую стойкость советской пехоты. В письме жене он писал:

Мы поражены тем, как упорно сражаются русские. Их части лишились половины своего состава, но они вновь комплектуют их людьми и посылают в атаку. Я не имею ни малейшего представления, как русским это удается. Пленные говорят, что это давление комиссаров, расстреливающих всякого, кто не выполняет приказ. Но так невозможно вечно держать войска в повиновении. Наше молниеносное продвижение превратилось в медленное ковыляние. Невозможно предвидеть, как далеко мы сможем углубиться в Россию, двигаясь в подобной манере, если сопротивление по-прежнему будет столь же яростным. Возможно, когда-нибудь их силы иссякнут. Пока же все находится в подвешенном состоянии[673].

Даже начальник Хайнц Гудериан, обычно храбрый до безрассудства, был под впечатлением. Постоянно перемещаясь, спеша от одного подразделения к другому, требуя от подчиненных командиров еще бо́льших усилий, он прославился своей неистощимой энергией и бесстрашием. Однако в переписке с женой он не смог утаить напряжение. 1 августа он писал: «Не знаю, насколько еще хватит сердца и нервов», а несколько дней спустя:

Неужели я состарился? Эти несколько недель определенно наложили свой отпечаток. Физические нагрузки и постоянное напряжение воли дают о себе знать. Временами мне ужасно хочется спать, что я редко могу себе позволить… в целом я чувствую себя вполне годным к службе – быстрым, способным, – когда что-то происходит. Но как только напряжение спадает, возвращается усталость[674].

Ему хорошо удавалось это скрывать. По словам начальника штаба 4-й армии генерала Гюнтера Блюментритта, 300 000 человек, находившихся под его командованием, считали его «Роммелем бронетанковых войск»[675]. Его адъютант от люфтваффе обер-лейтенант Карл-Хеннинг фон Барзевиш был явно ослеплен его личностью. Гудериан, вспоминал он, был «сверхчеловеком, сгустком энергии, и при этом еще и с мозгами… Когда сверкают его глаза, кажется, что это Вотан мечет молнию или Тор замахивается молотом»[676]. Подобно Роммелю в североафриканской пустыне, он, казалось, был заговорен. Вновь и вновь он оказывался на грани гибели, но каждый раз оставался невредим и невозмутим. 5 августа, когда крупное соединение советских войск попыталось вырваться из окружения в Рославле, Барзевиш наблюдал, как Гудериан «тотчас бросился к точке прорыва… полный ярости, и закрыл брешь батареей, которую лично повел в бой. Таков был этот фантастический человек, стоявший у пулемета в бою с русскими, пивший минеральную воду из чашки и говоривший: “Гнев вызывает жажду”»[677].

Он был бесстрашен, но одновременно и беспощаден. С ростом потерь стало расти и нежелание отдельных солдат вновь идти в бой. Подчиненные Гудериану командиры все чаще вспоминали его строгое распоряжение, сделанное накануне начала операции «Барбаросса»: за нарушения дисциплины следует сурово карать, а «дезертиров нужно расстреливать на месте»[678]. Генерал-лейтенант Вальтер Неринг, руководивший 18-й танковой дивизией под общим командованием Лемельзена, призвал офицеров еще раз напомнить солдатам, что «трусость не только самое позорное, но и одно из самых опасных преступлений, которое может совершить военнослужащий, так как этим он не просто подрывает дисциплину, но и ослабляет ударную мощь войск. С этой угрозой в каждом отдельном случае следует бороться самым суровым методом – смертной казнью»[679].

Солдаты войск Неринга в случае дезертирства или членовредительства автоматически признавались виновными в измене. До сведения войск довели, что трое их товарищей, попав в плен к русским, совершили преступление, заслуживающее смертной казни, когда якобы заявили пленившим их русским: «Нас заставили сражаться»[680].

Настроение в ОКВ отражало настроения во всей восточной армии. Пока «две души» Гитлера боролись друг с другом[681], операция «Барбаросса» фактически приостановилась, а командиры на линии фронта нервничали из-за отсутствия четких приказов и невозможности планировать следующий этап операции. Победа отодвигалась на среднесрочную перспективу, а Гальдеру приходилось иметь дело с нарастающим потоком требований. Среди них выделялся «вал» запросов прислать новых солдат для замены павших. Он складывал цифры потерь: на текущий момент три группы армий потеряли 179 000 человек и получили лишь 47 000 человек пополнения. Группе армий «Центр», понесшей наибольшие потери, требовалось 10 000 новых солдат «в течение восьми – десяти дней». Даже после удовлетворения этого требования фон Боку не хватало бы еще 54 000 человек личного состава.

А еще была погода. Пока что солнце грело, а дороги были сухими, но даже это становилось проблемой. Многие танки и другие бронемашины, уцелевшие в бою, часто окончательно выходили из строя под воздействием всепроникающих туч пыли, которую они поднимали, двигаясь по грунтовым дорогам. Это сочетание вражеского огня и пыли нанесло серьезный урон боеспособности 18-й танковой дивизии, потерявшей почти треть от первоначального количества своей моторизованной бронетехники. Еще больше ОКХ беспокоила перспектива боевых действий после наступления русской зимы, до которой оставалось меньше двух месяцев, – когда дороги будут разбиты до состояния непроходимых трясин или замерзнут, превратившись в непреодолимые залежи льда и снега. С климатом ничего нельзя было сделать, но 2 августа Гальдер счел необходимым составить список личных