Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Гальдер сочувствовал своему «впавшему в ярость» фельдмаршалу, но тут оказался в растерянности, ответив: «Я сам не знаю, как следует поступить. Я в крайнем отчаянии»[697]. В дневнике он заметил, что «до сих пор фон Бок играл ва-банк с превосходящими силами противника и мог вести эту игру потому, что собирался переходить в наступление. В этом и состоял смысл риска. Теперь же группа армий должна перейти к обороне, а это значит, что все проделанное и достигнутое за это время было напрасным»[698]. Браухич, бесхребетность которого была хорошо известна, попытался уговорить фон Бока смириться, но не склонный к компромиссу фельдмаршал твердо заявил, что он «отдает себе отчет в необходимости идти на некоторые жертвы, [но] потенциальные последствия настолько серьезны», что он считает «своим первейшим долгом отстаивать ранее высказанное мнение»[699].

С точки зрения Гальдера, худшим вариантом для группы армий «Центр» было отказаться от наступления на Москву, а вместо этого окопаться на своих позициях и заняться проведением небольших операций, или, как он выразился, перейти к «позиционной войне». Фон Бок объяснял и Браухичу, и Гальдеру, что «переход к обороне будет непростым делом, учитывая общую протяженность фронта, которую удерживают мои слабые дивизии»[700]. Браухич, как всегда, не хотел раздражать Гитлера и уклонился от определенного ответа, но у Гальдера не было сомнений, что на занимаемом в настоящий момент рубеже невозможно перейти к обороне. Группа армий «Центр» «вынуждена удерживать чрезвычайно протяженный фронт с позициями, которые для долговременной обороны не приспособлены»[701].

Гудериан был недоволен еще больше. Вскоре после своей победы под Рославлем 8 августа он писал: «Я бы не хотел оказаться в этой местности осенью… выжидание всегда чревато опасностями, связанными с малоподвижностью и позиционной войной: это было бы ужасно»[702]. Он уже подготовил подробные планы следующего этапа своего наступления на Москву, а теперь оказался заложником внезапной паузы при принятии решений на самых верхах армейского руководства. Танковый командир привык игнорировать или обходить неприятные для него распоряжения, но на этот раз даже он не мог открыто не подчиниться приказу, который, как он должен был понимать, исходит напрямую из бункера Гитлера в «Вольфсшанце». Фюрер становился все более непредсказуемым. Гудериан с грустью навестил своих ветеранов, уже готовившихся начать движение вдоль главного шоссе на восток от Рославля к своей цели. «С тяжелым сердцем» он отметил: «…мои солдаты, уверенные в том, что вскоре пойдут в наступление прямо на русскую столицу, установили множество дорожных указателей со словами НА МОСКВУ»[703]. Свое негодование он выплеснул в письме жене от 18 августа: «Отсутствие определенности плохо влияет на войска, потому что каждому известно, что согласия нет. Это результат неясных приказов и встречных приказов, отменяющих предыдущие, отсутствия каких-либо указаний – иногда по нескольку недель… мы упускаем очень много возможностей»[704].

Из-за колебаний Гитлера наступление на Москву грозило закончиться, так и не начавшись. Нужно было что-то предпринять, чтобы опровергнуть полные отчаяния слова Гальдера, что «все проделанное и достигнутое за это время было напрасным»[705]. После почти месяца мучительной неопределенности назревшее напряжение между Гитлером и его генералами наконец вырвалось наружу, когда ОКВ и ОКХ совместно представили Гитлеру план наступления на Москву, которое следовало начать немедленно. Но если они надеялись, что их демарш, мягко озаглавленный «Дальнейшие операции группы армий “Центр”», изменит мнение фюрера, то просчитались. Гитлер был поглощен тревожными размышлениями о целом комплексе проблем, которые теперь стояли перед Третьим рейхом.

Глобальная цель Гитлера – уничтожение большевизма, истребление международного еврейства и завоевание жизненного пространства – была безумной, но его стратегические опасения таковыми не были. 14 августа он «впал в ярость», прочитав текст Атлантической хартии, которую только что согласовали в заливе Пласеншиа Черчилль и Рузвельт[706]. Особенно его возмутил шестой пункт, в котором говорилось об «окончательном уничтожении нацистской тирании». В сочетании с оккупацией Соединенными Штатами Исландии – перевалочного пункта трансатлантических конвоев – и провокационной военно-морской стратегией Рузвельта в Атлантике хартия стала для Гитлера явным доказательством, что теперь Германии грозит затяжная война на два фронта[707]. Если раньше он обманывал себя, думая, что Соединенные Штаты останутся в стороне, пока он будет принуждать Черчилля к капитуляции, то теперь эти иллюзии развеялись: западные демократии были полны решимости сражаться до конца. На Восточном фронте еврейско-большевистские заговорщики также оказались на удивление стойкими: Красная армия не только устояла перед первым натиском блицкрига, но и доказала, что способна вести войну гораздо дольше, чем он мог себе представить.

Этот двойной вызов сказывался как на физическом, так и на психическом состоянии Гитлера. В тот же день, когда генералы решительно настаивали на плане наступления на Москву, в «Вольфсшанце» его навестил Геббельс. Фюрер вновь был нездоров: на этот раз страдал от острого приступа дизентерии, который придавал ему «довольно несчастный и болезненный вид»[708]. К тому же он выглядел подавленным. Геббельс был поражен тем, насколько пессимистично Гитлер оценивал успехи операции «Барбаросса». В какой-то момент он даже намекнул, что не исключает, что со временем ему придется заключить мир со Сталиным. Это удивительное откровение можно было понять только как молчаливое признание допущенной им огромной стратегической ошибки, из-за которой Третий рейх оказался втянут в одновременную борьбу с двумя могущественными противниками, каждый из которых был полон решимости уничтожить нацизм и объединенные ресурсы которых могли сокрушить его армию. Он сам загнал себя в ловушку, из которой не было простого выхода.

Кроме того, чтобы вести войну на два фронта, вермахту было необходимо овладеть продовольственными и сырьевыми ресурсами Украины, а также обеспечить полный контроль над Балтикой, без которого, как указал Адам Туз, «Германия не могла гарантировать себе поставки железной руды из Скандинавии»[709]. Если быстрая победа на поле боя окажется невозможной, жизненно важные потребности немецкой военной экономики должны будут получить приоритет перед чисто политическими или военными задачами, как их представляли себе его генералы. Дилемма становилась все острее, но выхода из нее Гитлер по-прежнему не находил.

Был еще один психологический фактор, маячивший в его одержимом мегаломанией уме. Он уже ссылался на него во время споров с генералами: марш Наполеона на Москву почти 130 лет назад[710]. Как и Гитлер, французский император начал вторжение в июне (на два дня позже той даты, которую Гитлер выбрал для начала операции «Барбаросса»). Его «Великая армия» также была крупнейшей военной силой, которую когда-либо прежде знала история. Он тоже выиграл важную битву под Смоленском, а затем добился победы на кровавом поле под Бородином, всего в 110 километрах от Москвы. Но когда его победоносные войска вошли в город, они обнаружили его покинутым и объятым пламенем пожаров. К концу года, через шесть месяцев после начала кампании, остатки его обессиленных от голода и холода войск были окончательно изгнаны из России. Это было унизительное поражение, от которого Наполеон так и не оправился, а гегемония Франции в Европе начала рушиться – отрезвляющее предостережение, о котором Гитлер часто вспоминал.

Такие туманные параллели с далеким прошлым производили на его генералов столь же ничтожное впечатление, как и экономические доводы Гитлера в пользу отказа от атаки на советскую столицу. Они настаивали, что можно решительно прорваться к Москве еще до наступления русской зимы, что позволит обезглавить иудеобольшевизм и приведет к краху СССР. Переброска сил группы армий «Центр» для поддержки операций на флангах групп армий «Юг» и «Север», по их мнению, не только сорвет достижение этой цели, но и приведет к затяжным боям с неизвестным результатом в условиях неблагоприятной местности и ухудшающейся погоды, а линии снабжения при этом будут опасно растянуты. Победу придется отложить на неопределенный срок.

Но «две души» Гитлера наконец – пусть и на время – прекратили бороться друг с другом. Он принял решение. 21 августа он лающим тоном озвучил его в форме очередной директивы: «Соображения главного командования сухопутных войск относительно