«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

реки, где ловят рукой белугу,

либо – город, в чьей телефонной книге

ты уже не числишься. Дальше, к югу,

то есть к юго-востоку, коричневеют горы,

бродят в осоке лошади-пржевали;

лица желтеют. А дальше – плывут линкоры,

и простор голубеет, как белье с кружевами.

(«К Урании», 1982 [III; 248])

Страшнее всего – пространство сходящееся и закрытое – символ не только тоталитарной власти:

И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —

тут конец перспективы.

(«Конец прекрасной эпохи», 1969 [II; 312])

Не случайно «в поэзии Бродского с самого начала заметно присутствовал мотив, который в применении к творчеству Пушкина Цявловский назвал „тоской по чужбине“» (Лев Лосев)[613]. Как примеры Лев Лосев приводит «Письмо в бутылке» (1964) и «Конец прекрасной эпохи» (1969).

Путешествие для Бродского – символ судьбы литератора. В эссе со знаменательным названием «Писатель – одинокий путешественник» (1972) он дал афористическое определение: «Писатель – одинокий путешественник, и ему никто не помощник» (VII; 71). Путешествие в категориях Бродского может означать и отдельные авторские намерения и стратегии, как, например, стремление избежать штампов, клише:

Грубо говоря, чтобы вещь продать и при этом избежать клише, нашему поэту постоянно приходится забираться туда, где до него никто не бывал, – интеллектуально, психологически и лексически. Попав туда, он обнаруживает, что рядом действительно никого нет, кроме, возможно, исходного значения слова или того начального различимого звука (эссе «Altra ego», 1989, оконч. вариант 1990 [VI; 71], пер. с англ. Е. Касаткиной).

Эта развернутая метафора соотносима с одержимостью полярного исследователя оказаться на новой, прежде не открытой широте.

Север и холод в поэтическом мире Бродского неоднозначны. Холод ассоциируется с временем, все стирающим и уничтожающим:

Время есть холод <…>

время, упавшее сильно ниже

нуля, обжигает ваш мозг <…>

<…> Холод похож на холод,

время – на время <…>

В феврале чем позднее, тем меньше ртути.

Т. е. чем больше времени, тем холоднее.

(«Эклога 4-я (зимняя)» (III; 198, 199)

Слово, язык противостоят и пространству и времени, привносят в них смысл. По замечанию Руслана Измайлова, поэт «создает свою мифологию языка, в которой язык – творец подлинной жизни и гарант бессмертия»[614]. Образуется своеобразная триада:

<…> «Вольтова дуга» в поэтическом мире И. Бродского – противостояние поэта Времени и Пространству, которые в чистом виде есть форма небытия. Борьба ведется единственным средством – языком[615].

Михаил Лотман отметил, что в поэзии Бродского «особую значимость имеет вторжение слова в область безмолвия, пустоты, смерти – это борьба с противником на его собственной территории»[616]. Это суждение вызвало возражение-уточнение Льва Лосева: всесилие пустоты – это только тезис у Бродского. «Антитезис – пустота заполняется словом, белое черным, ничто уничтожается»[617]. Полярное пространство – один из наиболее «сильных» вариантов экзистенциальной, метафизической пустоты, материализовавшейся в снегах и льдах.

Если холод – это небытие и смерть, то слово уподобляется огню:

Заморозки на почве и облысенье леса,

небо серого цвета кровельного железа.

<…>

Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,

проницаемой стужей снаружи, отсюда – взглядом,

за бугром в чистом поле на штабель слов

пером кириллицы наколов.

(«Заморозки на почве и облысенье леса…», 1975–1976 – II; 411)[618]

Оледенение может быть еще и чертой, символическим признаком наступающего варварства, как в «Стихах о зимней кампании 1980 года» (1980). И этому оледенению противостоит голос поэта. «Размышления о конце как об „оледенении“ всего существующего и преодолении данного состояния поэтическим творчеством» – сквозной, инвариантный мотив книги «Урания»[619], в которую включено стихотворение «Полярный исследователь».

Вместе c тем холод ассоциируется с невозмутимостью, со стоическим спокойствием, с силой воли, он противоположен сентиментальности, истерике и эмоциональной расхлябанности – состояниям и чувствам, которые Бродскому-поэту были глубоко антипатичны. Наконец, и сама поэзия соприродна времени, так как подчинена ритму. Время и есть квинтэссенция стиха, если не его соавтор: «Время – источник ритма. <…> Всякое стихотворение – реорганизованное время»[620]. Поэтому, а не только по обстоятельствам географическо-биографическим, Бродский мог сказать:

Север крошит металл, но щадит стекло.

Учит гортань проговаривать «впусти».

Холод меня воспитал и вложил перо

в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

(«Север крошит металл, но щадит стекло…», 1975–1976 [III; 126])

И отсюда признания:

Я не способен к жизни в других широтах.

Я нанизан на холод, как гусь на вертел. <…>

Север – честная вещь. Ибо одно и то же

он твердит вам всю жизнь – шепотом, в полный голос

в затянувшейся жизни – разными голосами.

(«Эклога 4-я (зимняя)» [III; 200])

Наконец, зима – черно-белое время года, цветовая гамма которого напоминает цвета типографской краски и чистого листа бумаги. И любимое время года для поэта «все-таки зима. Если хотите знать, за этим стоит профессионализм. Зима – это черно-белое время года. То есть страница с буквами»[621]. Белизна вечных снегов и льдов – квинтэссенция цвета бумаги, еще не тронутой ни пером, ни шрифтом типографа. И отсюда тоже – способность севера, холода надиктовывать поэту строки:

Зубы, устав от чечетки стужи,

не стучат от страха. И голос Музы

звучит как сдержанный, частный голос.

Так родится эклога. Взамен светила

загорается лампа: кириллица, грешным делом,

разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли,

знает больше, чем та сивилла,

о грядущем. О том, как чернеть на белом,

покуда белое есть, и после.

(«Эклога 4-я (зимняя)» [III; 202])

Так и смерть ястреба, катастрофа в воздухе, в холодной и «бесцветной ледяной глади» (III; 104) разрешается криком – звучащим словом («Осенний крик ястреба», 1975). Ястреб в «Осеннем крике…» – alter ego поэта[622].

«Я» в поэзии Бродского представлено как терпящий бедствие корабль, постепенно окружаемый льдами:

Двуликий Янус, твое лицо —

к жизни одно и к смерти одно —

мир превращают почти в кольцо,

даже если пойти на дно.