Суворов — от победы к победе - Сергей Эдуардович Цветков

class="p1">Поляки убедились, что все, кто их настраивал против России, предоставили Польшу самой себе или предали ее. Однако поляки были полны решимости. Было решено сделать заграничный займ для формирования регулярной армии.

Наступление двух русских армий генералов Каховского (60 тысяч) и Кречетникова (40 тысяч) сорвало эти планы. Противники полонофильства составили Тарговицкую конфедерацию и примкнули к русским. Когда русские армии, легко прорвав оборону, с двух сторон подошли к Варшаве, к Тарговицкой конфедерации присоединился и король со всей армией. Полонофильская партия вновь сменилась на русофильскую. 10-миллионная Речь Посполитая подверглась второму разделу и сократилась до узкой полоски между средней и верхней Вислой и Неманом с 3-миллионным населением, с прежней конституцией и с подчинением внешней политики короля русскому надзору.

Суворов чувствовал себя истинно несчастным. Одна война закончилась без него, другая началась и завершилась тоже без него! А ведь ему были хорошо знакомы оба театра военных действий. «Постыдно мне там не быть», — писал он. Немного успокоило его то, что в Польшу не попал и Репнин, на которого Александр Васильевич теперь перенес свою неприязнь к Потемкину (вернее, это была неприязнь к любому, кто, не имея суворовских военных заслуг, стоял выше его на служебной лестнице). Одно упоминание имени Репнина раздражало Суворова. Даже когда ему передали, что Репнин хвалил его, Александр Васильевич ответил так: «В трудах и сокращающейся жизни оставь меня в покое, о фагот[56], воспитанный при дворе и министре и оттого приобретенными качествами препобеждающий грубого солдата. Не довольно ли ты меня уже унизил… Ты меня якобы хвалишь; твой лай настолько мне вреден; под сею благовидностью плевелы скрыты и под розами тернии». Этот выспренный слог, как и то, что этим слогом выражалось, был совсем не к лицу Суворову, потому что Репнин всегда вел себя по отношению к нему довольно тактично. Личных обид между ними не было, следовательно, все суворовские выпады объясняются чувством зависти к менее талантливому, но более удачливому по службе собрату. А между тем, по его же мнению, польская экспедиция 1792 года и гроша ломаного не стоила: «Мудренее мне было привести ногайцев к присяге, нежели занятие областей польских».

Отчасти по этим же соображениям Суворова продолжали держать в Финляндии. Кроме того, в марте 1792 года шведский офицер смертельно ранил на маскараде короля Швеции Густава III. Назначенный регентом герцог Зюдерманландский был хорошо расположен к Франции, и в Петербурге ожидали осложнений со Швецией. Хвостов так и писал Суворову: «По могущим случиться в Швеции переменам, надеются на вас, как на стену».

Все это было очень лестно, но война со Швецией только предполагалась, а в Польше уже шла. «Пора меня употребить. Я не спрашиваю ни выгод, ни малейших награждениев, — полно с меня, — но отправления службы, — писал в ответ Суворов. — Сомнений я не заслужил… Разве мне оставить службу, чтобы избежать разных постыдностей и отойти с честью без всяких буйных требований». Но «без буйных требований» не обошлось. Не утерпев, Александр Васильевич обратился прямо к Екатерине II. Императрица ответила ему собственноручной запиской: «Польские дела не требуют графа Суворова; поляки уже просят перемирия, дабы уложить впредь, как быть».

Пока Суворов раздумывал, подать ли ему в отставку или попроситься на иностранную службу, война в Польше закончилась. Оставался последний предлог быть недовольным своим положением, но этот предлог был самым заманчивым — война с Францией. До этого времени Суворов вместе со всеми считал, что французскую армию нельзя равнять с прусской. Семилетняя война говорила в пользу этого мнения. Однако победа революционной армии заставили его переменить точку зрения. Французы становились сильным и почетным противником.

Суворов был встревожен слухами о формировании против Франции 40-тысячного корпуса во главе с Репниным и справился об этом в императорской канцелярии у Турчанинова. Тот успокоил его: «Вздор». В то же время Хвостов сообщил Александру Васильевичу о словах Турчанинова: Суворова «отнюдь не возьмут». Александр Васильевич делает пометку напротив этих слов: «В гарнизон кассирован». Другой приближенный Суворова, Курис, передает ему слова самого Хвостова: «Пруссаки много напроказили отступлением, и неминуемо до русских стариков дойдет дело, если совсем не изгадят, помиряся… Надо графу действовать: усердие к императрице, охота к службе, климат, вредный здоровью». Суворов и здесь помечает: «Верхнее хорошо… а сие есть прихвостие». Однако, прислушавшись, действует — пишет Безбородко: «Вы — министр; настоит [предстоит] дело с Францией; число войск — влажный [пустой] предлог; победительным оружием я сражался с 500, с 5000 против десятичисленных.» Безбородко вежливо отвел просьбу.

Суворов кипятится: «Баталия мне лучше, чем лопата извести и пирамида кирпича Мне лучше 2–3 тысячи человек в поле, чем 20–30 тысяч в гарнизоне… О мне нигде ни слова, как о погребенном… Стерли меня клевреты». В юбилейную годовщину своей службы у него вырываются горькие слова: «Сего 23 октября [1792 года] я 50 лет в службе; тогда не лучше ли мне кончить непорочный карьер? Бежать от мира в какую деревню, готовить душу на переселение… Чужая служба, абшид [отставка], смерть — все равно, только не захребетник». Его терзает «измаильский стыд» — забвение его заслуг, и он снова не удерживается от укола Репнину: «Как жабе далеко до быка, так Мачину до Рымника». Пишет, что Репнин «лжив, низок, внутренне горд и мстителен» и срывается на ругательства: «гугнивый фагот», «черту свечка». Впрочем, услышав о болезни Репнина, смягчается: «Персонально я ему усерден».

Репнин был одним из выдающихся людей екатерининского века. Он был хорошо образован, много путешествовал по Европе, проявлял незаурядные административные, дипломатические (мы уже видели его послом в Польше) и военные качества. Некоторое время он состоял в масонской ложе, за что его недолюбливала Екатерина II. Но в придворных кругах с ним считались. В военном отношении он был сторонником прусской системы. Конечно, Мачин не шел ни в какое сравнение с Рымником, но был ничем не хуже Фокшан. Беспокойство Суворова вызывали не военные таланты Репнина, а его старшинство. Кроме того, Репнин позволял себе насмешки над суворовским ведением войны, называя его «натурализмом» (под этим подразумевалось, что Суворов не знает прусских «правил» стратегии и тактики). Все же серьезных поводов к личной вражде с Репниным у Суворова не было. Александр Васильевич хорошо понимал, что движет им: «зависть! Да, 50 лет в службе, 35 лет в непрерывном употреблении, ныне рак на мели».

Частная жизнь Суворова в Финляндии в основном оставалась прежней. Служебная надобность заставляла его менять места проживания: Выборг, Кюменегард, Роченсальм, Фридрихсгам. В Кюменегарде он выписал из Петербурга регента обучить хор в местной православной церкви и накупил церковной утвари на несколько сот рублей. Здесь у него был кружок