Суворов — от победы к победе - Сергей Эдуардович Цветков

В Фридрихсгаме он занимал весь верхний этаж дома, принадлежавшего вдове, г-же Грин. Это была уважаемая в городе женщина, умная, ловкая, свободно говорящая по-русски. Она сумела поладить с Суворовым, который оказывал ей внимание, называл «маменькой» и вечером спускался к ней посидеть за чашкой чая, причем старался вести беседу по-фински. Их дружба простиралась до того, что г-жа Грин даже попросила Александра Васильевича быть посаженным отцом у ее просватанной дочери. Суворов не только согласился, но и сам напросился на ту же роль на свадьбе ее племянницы. Он освободил верхний этаж для пиршества и перебрался в небольшую комнатку. Однако на свадьбе Суворов начудил: ему не понравился жених племянницы — раздушенный франт с огромной модной прической. Во время венчания Суворов косился на него, хмурился, морщился, прищуривался, вытягивал вперед голову, усиленно нюхал и поплевывал в сторону. Затем стал вполголоса сравнивать голову жениха с походным котлом, называть его «щеголем, попрыгунчиком, пахучкой» и, наконец, вытащил платок и зажал нос. Присутствующие были скандализированы, но Суворов как ни в чем ни бывало и на свадебном пиру продолжал называть голову жениха «круглой щеткой для обметания потолков», а на другой день послал свадебный подарок одной невесте.

Как всегда в мирное время, в Суворове проснулась тяга к сочинительству. Поэт Ермил Костров, переводчик Гомера, написавший эпистолу на взятие Измаила и оду в честь Суворова, перевел «Песни Оссиана, сына Фингалова» — поэтическую подделку кельтского эпоса — и прислал Суворову с посвящением. Перевод был слабый и выполненный к тому же с французского языка, но Александру Васильевичу он понравился. Суворов обменялся с поэтом стихотворными посланиями, причем Костров уподобил Суворова Фингалу, но, несмотря на это, Александр Васильевич не сравнил его с Оссианом. Перевод Кострова воодушевил Суворова к подражанию Оссиановым песням, которые были необычайно популярны в то время, соперничая с гомеровским эпосом. Правда, суворовская «песнь» была выполнена в прозе и довольно дурно. Начиналась она так: «Странствую в сих камношистых местах, пою из Оссиана. О, в каком я мраке! Пронзающий темноту луч денного светила дарит меня и т. д.», а заканчивалась призывом к «бардам» воспеть «медомлечные страны», куда Суворова должны почему-то «перенести орлы» и где бы он мог «разделить… тонкий воздух…, наполненный зефирами».

Временами он писал стихи, которые выходили у него тем хуже, чем были длиннее:

На что ты, Отче, дал сию мне колесницу?

Я не могу везти вселенныя денницу.

Кичливо вознесясь, я пламенем сожжен,

Низвержен в стремнину и морем поглощен и т. д.

Впрочем, хорошо было уже то, что Александр Васильевич вовсе не горел желанием увидеть свои произведения в печати. Писание стихов было для него скорее составной частью хорошей рекомендации человека. Так, Хвостов, советуя ему взять к нему некоего ротмистра, перечисляет среди отличительных качеств этого офицера умение писать стихи. Напротив этого сообщения стоит отметка Суворова: «Очень рад». Суворов думал отблагодарить Кострова и колебался, выбирая: дать ли ему разом 500 рублей или назначить ежегодную пенсию в 100 рублей. В конце концов, выбрал первое. Благотворительность вообще любил и, в отличие от отца, мог быть щедр: «Добро делать следует не медля ни минуты».

Читательский интерес Александра Васильевича сосредоточился главным образом на прессе. Европейские события живо интересовали его и он тщательно изучал гамбургские, венские, берлинские, парижские, варшавские, московские, петербургские газеты и журналы.

Просить о новом назначении ему на время прискучило, Суворов смирился: «Суетствие весьма наскучило о сих материях писать и без нужды не буду; да будет воля Божия и матери отечества». Но с окончанием польской войны он вновь принимается за свое: пишет, что готов на службу «в Камчатку, в Мекку, в Мадагаскар и Япон», однако больше склоняется к переводу на юг в Херсон (это желание, видимо, и выражено в его Оссиановой «песни»).

Осуществлению суворовских намерений помогли интриги Франции в Турции, направленные против России. Ждали новой войны, и в Петербурге насчет Суворова высказывались различные мнения: «Здешние вихри — один на счет меня на Кубань, другой на Кавказ, третий в Херсон до Очакова. Я готов лучше последнее… Но бить бы мне площадь по прошлогоднему, с декорациями и конвенансами[57]. Прежде против меня был бес К. Г. А. (князь Григорий Александрович Потемкин. — Авт.), но с благодеяниями; ныне без них 7 бесов с бесенятами». Хвостов доносил, что Репнин назначен генерал-губернатором в Ригу и обнадеживал: «Вы теперь один… Словом, или Франция, или Херсон, вот куда целить должно». Суворов ставит пометку: «Сие письмо мне душу облегчает».

10 ноября 1792 года Александр Васильевич получил рескрипт Екатерины II: под его начало передавались войска в Екатеринославской губернии, в Крыму и вновь приобретенных землях с прежним поручением укреплять границы. Хотя Суворов лишь менял одни постройки на другие, но уезжал из Финляндии с радостью — более скучного места не видывал.

В Херсоне (1792–1794)

Душе свободной… грозит опасность стать слишком дерзкой, если благородная доброжелательность не восстановит в ней нравственного равновесия.

Гете

Суворов поехал на юг через Петербург. Задержавшись здесь на несколько дней, он увидел, что его ожидания не сбылись: клевета против него широко распространилась. Безбородко был против его назначения на турецкую границу и докладывал императрице, что Суворов-де всех изнурит работами и разгонит госпиталя, как в Финляндии, а Турчанинову будет писать одними загадками. Екатерина II в целом не верила слухам, но сочла необходимым сопроводить Суворова рескриптом: солдат употреблять на работах без изнурения и госпиталей отнюдь не уничтожать.

Неприятности в Херсоне начались сразу же после приезда. Александр Васильевич немедленно приступил к инженерным работам и в ожидании денежных ассигнований из Петербурга навыдавал подрядчикам векселей на несколько десятков тысяч рублей. В Петербурге же эти контракты были признаны недействительными, так как по существующему законодательству выдавать государственный вексель на сумму более 10 тысяч рублей имел право только сенат. Подрядчики начали терпеть убытки и обратились на Суворова с жалобой, которую в Петербурге многие охотно поддержали. Александр Васильевич, оставшийся без денег, опутанный судебными исками, жаловался Хвостову: «Истинно так тошно, что я здешнему предпочитаю Финляндию… Боже мой, в каких я подлостях, и князь Григорий Александрович никогда так меня не унижал». Он поручил Хвостову продать свои новгородские деревни, чтобы расплатиться с подрядчиками (его долг составлял около 100 тысяч рублей), но дело как-то уладилось без этого — видимо, поступили деньги из казны.

Суворов вел строительство с размахом. Сохранились его проекты Фанагорийской крепости, укреплений Кинбурна и Кинбурнской косы,