Суворов — от победы к победе - Сергей Эдуардович Цветков

письмо. Кобург в ответ писал, что Валансьен сдался после штурма внешних укреплений «на манер храбрых русских»; называл Суворова «профессором, вспомнившим своего ученика» и извещал, что поход на Париж придется на время отложить, главным образом потому, «что херсонский губернатор не с нами». Эти, вполне искренние, комплименты только растравляли душу Суворову.

Успехи союзников оказались временными. Нечеловеческая энергия Дантона и «организатора побед» Карно спасла республику. На границах Франции, словно из-под земли, выросла полумиллионная армия. Австрийцы и пруссаки вынуждены были отойти на зимние квартиры, а в 1794 году другой старый знакомый Суворова, генерал Дюмурье, занял Голландию, ставшую Батавской республикой.

Все это возродило слухи о формировании русского корпуса против Франции. Суворов вновь заволновался — как бы не обошли! Он донимает должностных лиц и знакомых в Петербурге жалобами и просьбами: «Я захребетный инженер и посему как в горячке»; «малые мои таланты зарыты»; «Бога ради избавьте меня от крепостей, лучше бы я грамоте не знал». Наконец он сухо требует у Хвостова: «Напомните Турчанинову, что я не инженер, а полевой солдат… а знают меня Суворовым и зовут Рымникским, а не Вобаном».

Суворов становится раздражительным и мнительным. Военная коллегия перестала называть его в своих указах «главнокомандующим», а просто пишет чин и графство. Суворов начинает подозревать, не умаление ли это его власти, и справляется у коллегии: всех ли так именуют или его одного. Прислали ему на комплектование рекрут меньше, чем в Польшу генералу Игельстрому — вновь обида: «Следовательно я гарнизонный, а действующие они» и т. п.

Он возобновляет просьбы к Екатерине II об увольнении его волонтером в союзные армии, «по здешней тишине», поясняя Зубову, что давно «без практики». (Через несколько месяцев объяснял, что «последствия Измаила» гнали его за границу, «и не надежда… удерживала, а дочь». Дело в том, что Суворов в это время пытался выдать Наташу замуж, о чем речь будет ниже.) В июле 1794 года его рапорт достиг Петербурга, где вызвал переполох. Просьбу Суворова нашли неприличной — косвенным выражением недовольства службой у императрицы. Сама Екатерина II в пересуды не вдавалась, а Суворову ответила: «Объявляю вам, что ежечасно умножаются дела дома, и вскоре можете иметь, по желанию вашему, практику военную много…, а ныне, как и всегда, почитаю вас отечеству нужным».

Во всей этой нервотрепке Суворов, конечно, оставался самим собой, но много тут было и наносного, зависящего от настроения. «Что написал, лучше б не читал, сожгите этот вздор, я в грусти», — читаем в одном его письме Хвостову после грома и молний на первых страницах.

Никакие служебные неурядицы не могли изменить его непоседливый, жизнелюбивый характер. Суворов очень любил праздники и отмечал все торжественные дни, за исключением своих именин и дня рождения — напоминаний о возрасте не терпел. На масленице он катался с горок и давал у себя званые вечера с танцами, где и сам веселился до упаду. Перед Святой неделей приказывал ставить у себя возле дома на площади качели для всеобщего увеселения и сам открывал праздничный сезон в первый день Пасхи с некоторой торжественностью: шел к обедне с офицерами, затем с ними же возвращался разговляться домой, куда стекались чиновники и почетные горожане. Около 10 часов утра Александр Васильевич в полной форме выходил на площадь с гостями, рассаживал дам на качели, садился с одной из них (женой наиболее видного чиновника) и приказывал качать. Оркестр исполнял марши, хор пел духовные и светские песни. Затем Суворов поочередно присаживался к другим дамам, горожанам, купцам и их женам. Вечером угощал всех чаем. В Троицын день и на Семик гулял с офицерами в тенистой роще под музыку и водил с ними хороводы. Здесь же устраивал и танцы, на которых его встречали единодушным «ура!». Горожане любили Суворова за образцовый порядок в городе. В подобных компаниях Суворов был приветлив, безыскусствен и нисколько не походил на чудака.

Годы не меняли его образ жизни. Спал он на сене с двумя пуховыми подушками, укрываясь простыней или, если было холодно, плащом; по-прежнему не носил теплого белья, но в комнатах любил жар почти банный. Вставал среди ночи, что с годами, правда, становилось все затруднительнее, и камердинеру Прохору было приказано тащить Суворова за ногу, если будет лениться (прислуга Александра Васильевича состояла из трех денщиков и фельдшера, но зачастую он обходился одним Прохором). Встав, бегал по комнате или в саду в нижнем белье и в сапогах, заучивая по тетрадке финские, турецкие и татарские слова и фразы; затем обливался водой со льдом и пил чай, продолжая твердить урок или разбирая по нотам духовное пение. После чая одевался — то есть набрасывал на себя рубашку летом и мундир зимой (пользовался также помадой и духами), и шел на развод. Вернувшись, принимался за дела и газеты. Перед обедом выпивал рюмку тминной водки с редькой, а во время болезни — пенник с толченым перцем. Один обедал редко (в военное время — никогда), любил, чтобы за столом шла оживленная беседа. Ел всегда из своей посуды — глиняных горшочков — и очень плотно. Фрукты и лакомства у него за столом не подавали, вина было очень мало, но по торжественным дням Суворов угощал шампанским. В великий пост в его комнате ежедневно шла церковная служба, сам Александр Васильевич служил дьячком. В светлый праздник Пасхи в церкви христосовался со всеми, раздавал красные яйца, но сам не брал. В бане бывал нечасто, парился страшно и обливался ледяной водой. Очень любил ласкать животных, однако дома не держал; иногда при встрече с собакой лаял на нее, а с кошкой — мяукал.

С приближенными людьми Суворов часто был капризен, требователен и порой просто несносен. Хотя он, зная свой характер, постоянно следил за собой и старался умерять свои вспышки, но чем более увеличивались его чин и значение, тем труднее ему это удавалось. Подполковник Курис, например, сообщал Хвостову: «Старик наш не перестает свирепствовать; мочи нет. Среди страшного числа дел непрестанно фигуря, вчера со мною хоть и расстался, сегодня повинился. Я просился прочь, но обращение то остановило меня; было довольно изъяснений, какое и вам огорчение показал он (в письме. — Авт.)… Дай Бог сил, чтобы вынести все». Из этого видно, что Суворов умел «повиниться» перед оскорбленным им человеком, но это отнюдь не предохраняло того от новых вспышек гнева. Александр Васильевич говорил о себе: «Я иногда растение — не тронь меня; иногда электрическая машина, которая при малейшем прикосновении засыплет искрами, но не убьет», однако часто «сыпал искрами» и без «прикосновения». Сжиться с Суворовым, приладиться к нему было очень трудно, а потрафить ему всегда