Суворов — от победы к победе - Сергей Эдуардович Цветков

отечества, или освободить родную землю от хищнического насилия и позорного ярма, не щадя никаких средств и пожертвований». Этот акт послужил программой для восставших в других городах. Чуть позже Костюшко вместе с Мадалинским нанес поражение отряду генерала Тормасова под Рацлавицами. Теперь дело было за Варшавой.

В Варшаве по ночам собирался якобинский клуб, но русские ничего не знали о нем. Поляки с ними не разговаривали, а если русские к ним обращались — молчали. Все же Игельстром счел нужным ввести в город около 8 тысяч солдат. Заносчивый в обращении, беспрестанно и бестактно оскорблявший каждого своим тоном, Игельстром на деле был слаб и доверчив. Он напоминал полякам, что может сделать с ними что угодно, а когда некоторые советовали ему взять под контроль варшавский арсенал, не решался, говорил, что Речь Посполитая все еще государство самостоятельное, имеет свое войско, и во всем полагался на верность 80-летнего гетмана коронного Ожаровского, начальника польских войск. Между тем, по словам одного из русских генералов, «все мы хорошо знали, что там (в арсенале. — Авт.) днем и ночью льются пули и приготовляют все, что нужно для орудий». Арсенал передали под охрану польских войск, которых насчитывалось не больше 4 тысяч человек.

Игельстром просил подкреплений, но Екатерина II не любила подобных просьб: она думала, что количество есть дело не важное, если есть хорошие качества, и отвечала ему: «Вы из опытов знаете, что мы почти всегда не столько числом, сколько мужеством и храбростию войск наших побеждали и покоряли наших врагов, почему и почитаем, что найдете достаточным число войск наших ныне до 10 тысяч в окружностях Варшавы и в ней самой простирающееся к удержанию тишины и повиновения…»

Сами поляки не стеснялись распространять слухи, что русские захватят арсенал в наступающее Светлое Воскресенье и устроят всеобщую резню в Варшаве (обычное заявление тех, кто сам хочет устроить резню). Восстание было назначено на 6 апреля. Ночью на улицах было спокойно, заговорщики ходили по домам и раздавали черни деньги. В четыре часа утра послышалось какое-то движение в арсенале, затем отряд конной гвардии ударил на русский пикет у Саксонского сада, после чего на улицы выехала вся конная гвардия. Из арсенала раздались сигнальные выстрелы. Толпы горожан, среди которых преобладали ремесленники, лакеи и извозчики, устремилась к арсеналу, где каждому выдавали оружие. Один русский офицер подошел к толпе, желая узнать, что случилось. Некий Килинский (мастер дамской обуви) поразил его кинжалом и вскричал:

— Товарищи, последуйте моему примеру, бейте москалей!

По всем костелам ударили в набат, восстание началось. Русских умерщвляли на том месте, где они были замечены.

Король, вышедший на улицу, был сбит с ног собственной гвардией, устремившейся к дому Игельстрома. Станислав-Август последовал за ними и предложил выпустить русских из города, но был прогнан оскорбительными выкриками.

Русские были захвачены врасплох. Один батальон, находившийся в церкви без оружия, был окружен и перерезан. Только на следующий день Игельстрому удалось пробиться с остатками девяти батальонов за город, где он соединился с пруссаками. Из 7948 русских было убито 2265 человек, ранено 121 и пленено 1764 (в том числе 161 офицер).

В городе был создан Верховный совет, Костюшко в порыве энтузиазма назначили генералиссимусом. Восстание быстрыми темпами перерастало в революцию. В церкви св. Креста проповедник с кафедры произнес похвальное слово Робеспьеру. Королю сделалось очень неуютно в столице.

Варшавская «Варфоломеевская ночь» имела продолжение в Вильно, где был частично перебит, частично взят в плен отряд генерала Арсеньева. В Гродно Цицианов своевременно вывел войска из города и пригрозил бомбардировкой в случае восстания. Горожане успокоились.

Однако вскоре военный пыл в поляках поугас. Для содержания регулярной армии Костюшко ввел военные поборы, удвоил налоги и ввел всеобщее вооружение. Это многим не понравилось. Прусская армия во главе с королем Фридрихом-Вильгельмом разбила Костюшко при Щекоцине, Краков сдался австрийцам, русские войска заняли Люблин и готовили вторжение в Литву. Костюшко в порядке отступил к Варшаве. Пруссаки осадили столицу, но действовали вяло и вскоре перешли к простой блокаде.

Франция не шевельнула и пальцем, чтобы помочь полякам. Ей было не до того. Польша, оттянув на себя силы коалиции, как обычно, была предоставлена самой себе.

На территориях, отошедших к России после второго раздела Польши, на русской службе находилось 15-тысячное польское войско. С началом восстания одни из польских частей сразу стали пробираться в Польшу, вступая в бой с преграждавшими им дорогу русскими отрядами, другие еще колебались.

Получив приказ участвовать в пресечении измены, Суворов быстро окружил бывшие польские войска и отрезал их от границы. Его отряды внезапно врывались в лагеря поляков и обезоруживали их, почти везде опережая на несколько дней их намерения присоединиться к Костюшко. С 26 мая по 12 июня Суворов обезоружил 8 тысяч человек, не пролив ни капли крови.

Покончив с этой операцией, Александр Васильевич возвратился в Херсон. Здесь он вновь отдался терзавшим его сомнениям: что лучше — попроситься в Польшу или остаться в надежде на скорую войну с Турцией, слухи о которой возобновились с новой силой? Но поскольку план войны с Турцией был передан на рассмотрение в Военную коллегию, а заседающие там «политические люди», по всегдашнему убеждению Александра Васильевича «не годятся в истинные капралы», то он пришел к окончательному убеждению: «Не сули журавля в поле, дай синицу в руки». Под журавлем подразумевалась турецкая война, а под синицей — польская. Суворов был невысокого мнения о качествах польских солдат еще по опыту войны с Барской конфедерацией, и теперь, следя за действиями Костюшко, писал Хвостову: «В непрестанной мечте, паки я не в Польше; там бы я в сорок дней кончил». А де Рибасу сообщал, что вот уже несколько лет, как ему все равно, где умереть — под экватором, или у полюсов, так как «увы, мой патриотизм я не мог выказать; интриганы отняли у меня к этому все средства».

Действительно, Екатерина II и не думала посылать Суворова в Польшу. На место главнокомандующего в Петербурге прочили Репнина. Последние годы жизни императрица как-то охладела к «своему генералу»; может быть, тут сказывались наветы Потемкина и других суворовских недоброжелателей.

Неожиданную помощь в этом деле Суворов получил от Румянцева. После смерти Потемкина о старом фельдмаршале вспомнили и назначили его командующим над двумя южными военными округами. Александр Васильевич вновь оказался под началом «российского Нестора», которого боготворил. Петр Александрович на свой страх и риск отдал приказ о направлении Суворова в Польшу. Словно оправдываясь перед возможными нареканиями, он дополнил этот приказ признанием, что Суворов «всегда был ужасом поляков и турок»