Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс

торговцами, а Морозовы производителями тканей, и у обоих был старший брат, который начал собирать предметы искусства первым. Иван Морозов начал коллекционировать картины только после смерти брата Михаила, первого русского, который купил Мане и Ван Гога, а также единственное полотно Мунка, хранящееся сегодня в российском государственном музее. У Щукина было двое братьев, алчущих предметов искусства: Дмитрий, приобретавший старых мастеров и оказавшийся единственным русским обладателем Вермеера (картины «Аллегория веры», которую он продал в течение года после ее покупки, поскольку усомнился в ее подлинности), и Петр, дэнди, поселившийся в Париже. Последний несколько лет покупал Писсарро, Сислея, Моне, Дега и Ренуара, как вдруг с ним стряслась типично парижская беда: он пал жертвой французской шантажистки, «спутницы жизни» с удачно выбранным именем мадам Буржуа. Дюран-Рюэль, торговец, у которого он приобретал картины, подло предложил ему за них ровно такую же сумму, что была за них уплачена; брат Сергей щедро учетверил ее, но взамен забрал себе его коллекцию. Сергей Щукин, пятый из шести братьев, трое из которых покончили с собой, был тихоней и заикой, маменькиным сынком, которого нежили, холили и баловали. Всю жизнь он оставался вегетарианцем, но вел себя как явный хищник. Он всевозможными спекуляциями нажил состояние в ходе революции 1905 года и единолично стал управлять семейным делом, когда умер отец; в возрасте тридцати лет он женился на прекрасной девятнадцатилетней наследнице донецких угольных копей, которую родители предназначали в жены его незадачливому брату Петру. Возможно, подобная алчность и хищничество были обусловлены его фамилией.

И Морозов, и Щукин покупали импрессионистов и постимпрессионистов: они в равной мере жаждали обладать картинами не только Моне и Сезанна, но Ван Гога, Гогена и Матисса. В собрании Щукина было восемь «сезаннов», в коллекции Морозова – восемнадцать, у Щукина – шестнадцать «гогенов», у Морозова – одиннадцать, у Щукина – сорок два «матисса», у Морозова – одиннадцать. Приятели и соперники, они часто посещали вместе выставки и мастерские художников. Морозов, более спокойный и самоуглубленный, предпочитал Вюйара и Боннара и, более того, заказал для своего московского дома самые крупноформатные панно, которые Боннар когда-либо выполнял. Щукин купил одного Вюйара, а Боннара не приобретал никогда. Кроме того, Морозов продолжал коллекционировать русских живописцев, которые составили примерно половину его собрания, тогда как Щукин обнаруживал бо́льшую склонность сосредоточиваться на чем-то одном: за исключением нескольких африканских и восточных, его собрание состоит только из произведений современного западного искусства. К тому же Морозов не столь увлекался модернизмом, как Щукин: он приобрел всего одну картину в кубистическом стиле, портрет Воллара кисти Пикассо (да и то скорее ради сюжета, чем ради направления), тогда как Щукин владел пятьюдесятью одним полотном Пикассо. Щукин также очень любил Таможенника Руссо. Оба собирателя приобретали фовистов; оба любили раннего Ренуара, а вот более «земного», более пышного, более яркого – нет.

Эти картины, хотя и относятся к числу наиболее аполитичных, которые когда-либо создавались, на протяжении последних ста лет вели некое политизированное «посмертное существование». В 1918 году Ленин лично подписал декрет, национализировавший две эти коллекции по причине их «общегосударственно[го] значени[я] в деле народного просвещения»[97]. После этого собрания Щукина и Морозова составили ядро, соответственно, Первого и Второго Государственных музеев новой западной живописи, объединенных затем в Музей нового западного искусства; на протяжении двадцатых годов он продолжал приобретать новые картины, а иногда и получать в дар от художников левых убеждений, например Леже. Этот музей был закрыт в 1939 году, а в 1948-м Сталин подписал постановление, упраздняющее его. Если раньше музей способствовал делу «народного просвещения», то теперь было объявлено, что он «содержит в своих коллекциях преимущественно буржуазные, антинародные, формалистические произведения… лишенные какого бы то ни было прогрессивного воспитательного значения для советских зрителей»[98]. Картины были поделены между Москвой и Ленинградом, к немалому огорчению Москвы, поскольку эстетические вкусы Санкт-Петербурга всегда считались реакционными, а методы приобретения коллекций – неисправимо эгоистичными. В середине шестидесятых благодаря культурной дипломатии, и в частности усилиям тогдашнего министра культуры Франции Андре Мальро, некоторые из этих картин снова увидели в Париже и Бордо. А в 2016 году «превосходные» избранные работы из коллекции Щукина на время возвратились в Париж, где были показаны в недавно открытом Фонде Луи Виттона. Кроме того, эта выставка должна была способствовать нормализации отношений Франции и России: каталог ее открывался самыми теплыми взаимными уверениями в дружбе и симпатии, которыми обменялись президенты Олланд и Путин. Однако к тому времени, как выставка распахнула двери для посетителей, эти взаимные клятвы обратились в пустые фразы. Как ни странно, Путин обиделся на нелицеприятные высказывания Олланда в свой адрес и отменил свой визит в Париж (он намеревался торжественно открыть во французской столице российский культурный центр и поприсутствовать на богослужении в невероятно пышном, с золотым куполом, православном соборе, внезапно выросшем неподалеку от моста Понт-д’Альма).

Тем не менее несколько зимних месяцев мы могли наслаждаться картинами из этих коллекций, и какими картинами! Русский писатель Илья Эренбург вспоминает, как Матисс воздавал должное проницательности и вкусу Щукина:

Щукин начал покупать мои вещи в тысяча девятьсот шестом году. Тогда во Франции меня мало кто знал… Говорят, что есть художники, глаза которых никогда не ошибаются. Вот такими глазами обладал Щукин, хотя он был не художником, а купцом. Всегда он выбирал лучшее. Иногда мне было жалко расставаться с холстом, я говорил: «Это у меня не вышло, сейчас я вам покажу другие…» Он глядел и в конце концов говорил: «Беру тот, что не вышел»[99].

На каждом этаже нового здания, возведенного Фрэнком Гери, разместили картины, перед которыми не жаль было провести полдня: например, «Завтрак на траве» Моне 1866 года (то есть написанный спустя три года после одноименной картины Мане), где очертания человеческих фигур, складки ниспадающих одежд, жесты и движения персонажей словно перекликаются с контурами окружающих деревьев и кустарников, колебаниями ветвей, формами неодушевленных предметов; мир людей и мир природы пересекаются в остроумно введенной в пейзаж детали – вырезанном на древесном стволе сердце с буквой «P», пронзенном стрелой; или «Три женщины» Пикассо, огромные и задумчивые, вершина его «африканского» периода, которых Щукин долго и страстно жаждал и наконец купил у Лео и Гертруды Стайн; или «Десерт (Гармония в красном)» Матисса с его насыщенными цветами, царящий в огромной, залитой светом галерее, где размещены великие работы мастера (подумать только, Россия оказалась первой страной, куда из Франции был привезен Матисс). По временам вы не можете решить, какой картине отдать несколько следующих минут своей жизни; по временам вы едва ли не испытываете облегчение, заметив наконец посредственного Моне. Но тут вас подстерегает, скажем, маленький, камерный коллаж Пикассо «Композиция с разрезанной грушей», последний Пикассо, которого приобрел Щукин (картины Пикассо