Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс

стилистической изменчивости и насыщенным, приятным, на взгляд русского, цветам он в то время воспринимался как художник более значительный, чем оказалось потом? Щукин покупал и других живописцев, чья репутация с тех пор изменилась в ту или иную сторону: девять картин Марке, четыре – Каррьера, три – Мари Лорансен (относящиеся к лучшему периоду ее творчества), пять – Мориса Дени (который, несомненно, казался наиболее авангардным из всех художников группы «Наби» и сейчас вновь приобретает популярность), три – Форена и две – Пюви де Шаванна. А еще в его коллекции были две картины Кросса и одна – Синьяка, что наводит на мысль о другой интригующей лакуне, отсутствии работ их учителя Сёра. Может быть, ни одно его полотно в то время не продавалось? Кроме того, Щукин дважды позировал для портрета, оба раза одному и тому же художнику, норвежцу Ксану Крону. На обоих портретах он предстает с лицом без всякого выражения, в застывшей позе, неподвижно уставившимся в пространство, словно его писал Бернар Бюффе.

Итак, эта эффектная выставка наводит на размышления более широкого свойства – о мире искусства в целом, о репутации художников, о случайности и непредсказуемости их посмертной судьбы, о роли денег в их жизни, о владении сокровищами искусства, об их доступности зрителю, о вмешательстве политики в творчество. Революционные власти конфисковали все эти картины, хотя Щукин и Морозов всегда планировали передать свои собрания народу; затем они оказались на десятилетия скрыты от глаз, поскольку не угодили вкусу Сталина и его приспешников. Отобранные у владельцев, эти коллекции бесконечно делили, а затем объединяли снова, то сосредоточивая в одном музее под опекой одного директора, то вновь распределяя по нескольким учреждениям. В конце 1888 года Ван Гог написал в Арле «Ночное кафе», а спустя считаные дни свою версию этой сцены создал находившийся там же с ним вместе Гоген. Вскоре после этого художники разошлись (в обоих смыслах слова), а их упомянутые картины ожидали разные коммерческие судьбы. Впрочем, Морозов выследил их и чудесным образом соединил, разместив бок о бок на стене своего московского дома. В 1918 году они перешли в собственность государства и продолжили свое духовное существование, висящие рядом, в Московском Государственном музее нового западного искусства. Но затем, в 1933 году, Ван Гог был продан за твердую валюту и теперь служит украшением Художественной галереи Йельского университета, тогда как Гоген пребывает в Пушкинском музее. Если обстоятельства сложатся благоприятно и удастся спланировать выставку, их на время вновь объединят в рамках какого-нибудь показа. А что касается портрета Морозова кисти Серова, находящегося в Третьяковской галерее, то здесь содержится намек на другую возможную встречу. Служащий фоном портрета натюрморт «Фрукты и бронза» Матисса на самом деле был вариантом картины, написанной мастером ранее. Морозов увидел этот первый вариант и страстно возжелал его приобрести, но тут выяснил, что он уже продан, и не кому-нибудь, а Сергею Щукину. Он умолял художника написать новый вариант, и тот согласился. Обе эти картины сейчас блаженно соседствуют на стенах Пушкинского музея.

И наконец, коллекционер – это человек, который приобретает за деньги предметы искусства, доверившись либо собственному вкусу, либо вкусу консультанта. Однако отношения между художником и меценатом, сколь бы гармонично они ни выглядели внешне и сколь бы искренне ни восхищался коллекционер художником, в сущности, всегда складываются сложные. Коллекционер может обладать или не обладать безупречным вкусом, но всегда обладает впечатляющими деньгами. Тогда он превращается в человека, который владеет произведениями художника и показывает их, затем, возможно, передает их народу или, может быть, лишается их, когда народу их якобы передают новые власти. В этот момент он становится бывшим коллекционером или бывшим хищником. Что происходит после этого? В 1918 году Щукин уехал из Москвы через Украину и Германию во Францию, изгнание привело его в Ниццу и Париж и завершилось на Монмартрском кладбище. Он не остался без средств к существованию: известно, что в двадцатые годы он приобрел для украшения своей парижской квартиры семь картин Ле Фоконье, одного или двух «дюфи» и несколько сюрреалистов. Однако бывший коллекционер или коллекционер, по-прежнему обладающий безупречным зрением и вкусом, но уже не располагающий прежними деньгами, опускается на несколько иной уровень и не может позволить себе первоклассных покупок, а значит, неизбежно делается не столь интересным, как раньше. Возможно, он и сохранил прежнюю гордость, но изведал новый стыд. В Париже Пикассо сетовал, что Щукин задолжал ему деньги; в Ницце у Щукина произошла неприятная встреча с Матиссом. По словам директора Пушкинского музея Марины Лошак, мы не знаем, как сложилась бы судьба Матисса, если бы в какой-то момент рядом с ним не оказался Сергей Щукин. Как это ни грустно, когда после революции Щукин эмигрировал в Париж, ни один из художников не оказал ему никакой помощи и моральной поддержки.

Действительно, это очень грустно, однако всегда полезно помнить, что художники, сколь бы прекрасные предметы искусства они ни создавали, могут вести себя так же хищно, как и те, кто эти прекрасные предметы искусства покупает.

Магритт

От птицы до яйца

У Магритта не могло быть летописца – и, следовательно, защитника – лучше, чем Дэвид Сильвестр (1924–2001), который писал о художнике на протяжении четырех десятилетий и столько же времени потратил на составление каталога-резоне его работ. Расцвет Сильвестра пришелся на эпоху, когда в телевизионных программах по искусству нередко звучали серьезные разговоры об эстетике (а ведущим даже позволялось курить в эфире). Его также прославляли как лучшего организатора экспозиционного пространства, и в 1992 году он представил работы Магритта в залах лондонской галереи «Хейуорд» так же разумно и умело, как делал это в печати. Я никогда не видел выставку, с таким блеском организованную в пространстве. Сильвестр превратил нелепый и скучный интерьер «Хейуорда» в великолепный фон: мрачные бетонные стены, странные коридоры, тесные закоулки и неуместные лестницы преобразились в какое-то монструозное подобие магриттовского мозга. Передвигаясь по запутанным, неопрятным коридорам серого вещества, вы на каждом шагу сталкивались со звездными вспышками блестящих идей.

Столь же образцово Сильвестр писал о Магритте: он был осторожен и дотошен, в высшей степени чувствителен к художественным отсылкам, он с подозрением относился к профессиональному жаргону и всяким теориям, был превосходным знатоком биографии художника и дополнял ее собственными наблюдениями, собранными во время личных встреч. Кроме того, он достойно избегал большой опасности, подстерегающей любого, кто проводит много времени в раздумьях об одном и том же художнике, – а именно чрезмерной уверенности. Я помню, как, бродя по выставке Мантеньи в Королевской академии, я наткнулся на группу студентов-искусствоведов, которых опекал молодой экскурсовод. Они стояли перед «Портретом мужчины» (предположительно Карло де