Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

с ней в конфликт, неизвестно почему. Может быть, в силу юношеского тяготения к чуждым пределам, а может быть, по причинам, уводящим за дату твоего рождения. Я рано стал сомневаться в современной мне Германии, к справедливому неудовольствию брата. Но разве устоишь против живых впечатлений?

В 1906 году в кафе на Унтер-ден-Линден я наблюдал толчею буржуазной публики. Эти люди казались мне недостойно шумными, за их вызывающими манерами я видел тайную трусость. Они грузно хлынули к широким окнам, когда по улице верхом на коне проезжал кайзер. Он сидел в лениво-триумфаторской позе. Когда его приветствовали, он улыбался — скорее презрительно-легкомысленно, чем строго.

Из кафе выставили какого-то рабочего. Ему пришла в голову странная мысль, будто и он за ту же недорогую плату, что и другие, чисто одетые, может побаловаться здесь чашечкой кофе. Под потолком, украшенным лепными фигурами в натуральную величину! Среди плохо написанных военных парадов на обеих продольных стенах! Хотя рабочий не оказал никакого сопротивления, хозяин и кельнер долго не могли успокоиться, пока неприятный инцидент не был исчерпан.

Мне понадобилось шесть лет все более и более ярких впечатлений, чтобы созреть для «Верноподданного», романа о буржуазии эпохи Вильгельма Второго. Роман о пролетариате, под названием «Бедные», был написан во время войны, в 1916 году. За руководящих лиц империи я взялся только летом 1918, за несколько месяцев до ее краха, момент которого до самого конца не был ясен. В первом наброске романа «Голова» я еще счел нужным перенести действие в страну с вымышленным названием.

Не то чтобы я рано прозрел, в моем вдохновении не было ничего от пророчества. Во всяком случае, я начинал, когда события еще чуть брезжили. Они не сразу взошли над горизонтом, как солнце. Страдал ли я от своих открытий, которые одновременно со мной мог сделать каждый? Был ли я борцом? Я изображал то, что видел, и старался придать своему знанию убедительную, а если потребуется, то и практически применимую форму.

Оно не было практически применено. После империи я наблюдал республику и оценил ее примерно так, как она того заслуживала. Уклад, ее сменивший, ужасный итог предшествующих укладов, эта гитлеровская Германия, естественно, вызывала у меня отвращение, как у любого другого индивидуума, обладающего вкусом, уважением к себе и состраданием. По милости Гитлера, его господства, его войны я изведал страх, боль, глубочайшее унижение моей жизни.

Но не гнев. Гнев овладевает нами неожиданно. Он означает, что людей, которые нас разозлили, мы считали неспособными на столь позорный поступок. Только кроткого они по-настоящему выводят из себя. Стало быть, мы не слишком четко отмечали предвестия, предзнаменования их позора, если в один прекрасный день мы испытываем гнев. Мой брат теперь его испытывает.

Это значит: он был незлобив. Ему необходимо было верить в немцев — конечно, ради его работы, она требовала нравственной немецкой почвы, давшей немало честных произведений. Но он доверял немцам еще из дружелюбия к ним. Как же иначе он сумел бы им помочь, сохранить не только свое доброе имя, но и их тоже? Знаток человеческой души, каковым он является, строит свое знание не на темных общих закономерностях.

Отдельные немцы — Гете отличал их от нации — часто бывали добропорядочны.

Охваченному внезапным гневом нужно, конечно, соблюдать осторожность и не сваливать в одну кучу с немногими злодеями или с нынешним поколением злых всю нацию как таковую. Когда мы теперь обсуждаем дела этой эпохи, все ее милые сюрпризы, — а говорим мы редко и скупо, — то скорее именно я не склонен считать нашу несчастную родную страну чудовищным исключением.

Разумеется, я тоже отлично знаю, в чем виновна или чему дала толчок одна эта страна. В примерах ее печального вырождения, с которым сталкивались и я и другие, у меня, право же, нет недостатка.

Только я исхожу из того, что это — не первая попытка завоевать мировое господство и не последняя. Реалист Сталин говорит: «Войны всегда будут». Но что такое войны в мире, пространственное покорение которого становится все более и более легким? Они могут означать только подчинение человечества одной или двум державам. Это должно повториться, если уж Наполеон, которого, кажется, на всех хватило, все-таки повторился. На сей раз жребий истории пал на Германию. Следующий, на кого он падет, может быть, не так далеко. «Ноги тех, кто тебя унесет, у порога».

О, завоеватели не похожи друг на друга ни убеждениями, ни восприятием жизни! Франция, выступившая со своим императором, принесла народам самое лучшее: человеческие права, свободу — обеспеченные императорскими крепостями. Это вызывает чудесный подъем, восхищение не иссякает годами, друг народов источает подлинное превосходство.

Совсем иначе обернулось дело для ненавистных немцев. Взятая ими на себя роль стала отвратительной еще до последнего акта. Такова она была с самого начала. В свое молниеносное турне по миру они не могли взять с собой ничего, окрыляющего сердца, — ни для себя, ни для других. Они дышали ложью, а кормились уничтожением. Страшно, правда? Но даже если бы они жаждали мести и носились со своей поруганной гордостью, они, может быть, стали бы еще благородными людьми при условии, что их везде принимали бы как долгожданных объединителей и защитников континента.

Что, конечно, немыслимо, и они это знали. Потому-то они были ужасны и становились все ужаснее. Следующий завоеватель снова окажется полон чистейших намерений. Будем на это уповать! Мотивы меняются, после этих немцев появятся диаметрально им противоположные. К сожалению, итога им не изменить. Текущая война обойдется, по-видимому, в тридцать миллионов непосредственных жертв, а если затянется, то пятьдесят миллионов; косвенные еще впереди. Следующая война отдаст на съедение неумолимо прогрессирующей техники большую часть живущего человечества.

По сути я во всем этом ничего толком не смыслю. Я только видел, что в прожитую мной эпоху любые вещи в конце концов приходили к своему крайнему выражению: а вещи-то все были скверные. Это ничего не доказывает, мой скепсис не прав. Иррационализм, изгнавший меня из моей страны, исчерпан. Теперь пусть будет разум — не всемогущ, но признан, как опыт, сулящий прелесть новизны и еще кое-что.

Мой брат ни в коем случае не высказал бы этих сомнений в правомерности безусловного, почти огульного обвинения немцев во всех бедах и в том, что случившееся послужит надежным уроком нашей планете. Да и мне бы лучше оставить свои размышления про себя. Ведь я только расписываюсь в своей индифферентности. Я занимался тем, что именуют борьбой, не сознавая, что это борьба. Поэтому моя ненависть была недостаточно слепой, и гнев