Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

гражданином мира. Нельзя проникнуть в другие языки, даже литературы, если одновременно — до отчаяния, до блаженства — не вживаешься в свою родную речь, и письменную и устную. Когда моему брату было за двадцать, его покоряли русские мастера, половину моего бытия составляли французские фразы. Именно потому, как я полагаю, мы оба учились писать по-немецки.

Я вижу его рядом с собой, мы оба молоды, почти все время в разъездах, вместе или порознь — ничем не связаны, сказали бы люди. Им неведомо, сколько неизбывных обязанностей повсюду преследуют в юности избранного, которому предстоит всю свою жизнь творить. Это было труднее, чем я способен себе представить сегодня. Позднее состояние ожидания стало бы невыносимо. Требовалась вся сила сопротивления, какою располагала наша молодость.

Я не хотел слишком забегать вперед; анализ собственных переживаний, из боязни определить их раз навсегда, я отложил тогда до лучших времен. Хорошие времена никогда не приходят, но учиться справляться со страданиями, которые, кстати, меняются и всегда имеются в большом выборе, это, собственно, и значит учиться жить. Мой брат понял это раньше меня.

После жаркого летнего дня мы спустились из своего римского горного городка — через десять лет он послужил декорацией для моего «Маленького города» — на проселочную дорогу. Перед нами и вокруг нас лежало небо массивного золота. Я сказал: «Византийские иконы грунтованы золотом. Это, как мы видим, не аллегория, а оптическое явление. Не хватает только узкой головы богородицы и ее грузного венца, безучастно глядящих вниз из своего пластического зенита!» Брату не понравилось мое краснобайство. «Это чисто внешний аспект», — сказал он.

Он никогда не оставлял дома свою собачку. «Неужели мы и впрямь пойдем одни?» — спрашивал он, когда Титино не оказывалось на месте. Мы находили песика в стоге сена. Его поведение во всяческих ситуациях, проявления его крошечных инстинктов, такие же, как у нас, только непринужденнее, служили брату уроком и утешением. Реалист Титино являл собою веселую коррективу, когда молодое сердце его хозяина омрачалось.

Лучшее противодействующее средство называлось «Будденброки, упадок одной семьи». В прохладном каменном зале нашего бельэтажа начинающий, не зная еще самого себя, приступил к работе, которую вскоре знали многие и которая несколько десятилетий спустя принадлежала всему миру. В задуманном им наброске это была просто наша история, жизнь наших родителей, дедов, до поколений, известных нам по свидетельствам их потомков или их собственным.

Старики вели счет дням куда осмотрительнее, чем мы, они делали записи. Рождение, поступление в школу, болезни и то, что они называли устройством своих детей, — вступление в фирму, женитьба или замужество — все это заносилось в семейные анналы, особенно же подробно — поваренные рецепты с поразительно низкими ценами на съестные припасы, хотя, впрочем, прабабка жаловалась на дороговизну. Эти события, когда мы друг другу о них напоминали, были уже столетней давности, а нам в то время не стукнуло еще и десяти.

Если я вправе приписать себе эту честь, то и я принял участие в знаменитой книге; просто как сын того же дома я мог внести свою долю в данный материал. Но если бы за ними стоял какой-нибудь давно умерший субъект в вышитом платье и напудренном парике, решающее слово принадлежало бы ему, а не мне. Молодой автор вслушивался в тишину: знать подробности быта нужно было непременно. Каждая просилась на сцену. Главное же, их аранжировка, направление, в котором двигалась вся совокупность персонажей — сама идея, — это принадлежало автору одному.

Только он распознал тогда упадок; именно через свой собственный плодотворный подъем он понял, как приходят к упадку, как из многочисленной семьи делается маленькая и как она уже не может возместить потерю последнего своего деятельного члена. Хрупкий мальчик, остающийся от нее, умирает, и этим навеки все сказано. На самом же деле, как выяснилось потом, нужно было внести немало поправок, если не для вечности, то для тех немногих десятилетий, которыми мы располагаем. «Опустившейся» семье, названной так одним излишне торопливым пастором, суждено еще было стать на редкость продуктивной.

Таким энергичным способом начинающий избавился от беспокойства, которое причинял ему его неровный нрав. С тех пор как вместе с романом пришел успех, я никогда не видел, чтобы он страдал от жизни. А может быть, он стал теперь достаточно сильным, чтобы владеть собой. Последний деятельный член семьи отнюдь не умер. Мой брат в полной мере унаследовал стойкость нашего отца, а также честолюбие, которое было его добродетелью. Честолюбие облагораживает эгоизм, если не вовсе от него уводит.

Спустя шестьдесят лет я снова слышу голос своего отца, ответ на чье-то замечание, что, мол, и на этот раз его имя будет, конечно, названо. «Да. Я всегда там, где нельзя ничем поживиться». Купец придавал значение бесплатной работе на общую пользу. Налогоплательщики его города-государства стоили ему больше труда и времени, чем возмещалось члену правящего сената. Не думаю, чтобы он, хотя и возглавлял фирму в течение двадцати пяти лет, увеличил ее капитал.

Его делом была скупка зерна, отправка его в амбары и погрузка на суда. Мальчиком я ездил с ним по деревням, он брал меня с собой. Тогда он еще надеялся, что я буду его преемником. Он назвал моим именем судно, знакомил меня со служащими. Все это прекратилось, когда я стал слишком много читать и обнаружилось, что я не могу перечислить по памяти все дома на нашей улице. Мы ездили в наемном экипаже. Тогда никто, вплоть до миллионеров, не держал собственного выезда, который теперь есть и у неимущих. Услыхав стук копыт, крестьянин выходил за ворота, и без всяких свидетелей заключалась сделка, обе стороны доверяли друг другу. Отец мой и ездил только затем, чтобы поддержать доброе знакомство.

Его популярность, большая и искренняя, — искренне заработанная и искренне проявлявшаяся, — представляется мне, когда я думаю о необычайной именитости моего брата, ее предвосхищением. Он начал прежде, чем появился сам. Он стал именит вне всякой очереди, как подобает аристократу, который приносит с собой свою традицию. Присущие ей предрассудки потому прощаются. К тому же они соединены со скепсисом. Необузданное отвращение к новшествам, таящим в себе опасность для них, свойственно в плане социальном — нуворишам, в плане духовном — лишенным устоев.

Наш отец трудился одинаково добросовестно и на пользу своего дома и на общую пользу. Ни там, ни здесь он не понадеялся бы на «авось». Кто сберегает и продолжает, для того «авось» — самое страшное. А уж чтобы создавать нечто, рассчитанное на долгую жизнь, и вовсе нужно быть точным и