Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

он действительно боялся этих пресмыкающихся. Правда, Стендаль тоже позволял себе быть снобом; но ему это не было так необходимо, как Жюльену. Недаром он предпочитал писать о знатных людях; он надеялся, что, описывая в художественной форме их любовь и разговоры, сумеет облагородить этих людей. Несчастный Жюльен надеялся преуспеть в среде тех, которых ненавидел, но нашел там только гибель.

Стендаль пренебрег собственным превосходством и этим выиграл Жюльена. Он воспользовался плодами победы и был готов снова и снова побеждать. Он забыл ради Жюльена собственную нетребовательность и силу своего мастерства в формировании образов. Осталось обнаженное создание неполноценной эпохи, раздираемое противоречиями между непомерными требованиями и возможностью их осуществления; и на его несчастливый путь упала тень гильотины. Автор должен был сперва умалить себя, оттеснить себя на задний план и, создав свое второе «я», вдохнуть в него жизнь с огромной силой своего первого «я».

И все-таки неправ был Микеланджело, когда говорил: «Я бы не сделал ничего хорошего, если бы не был из дома графов Каносса». Об этом не следовало говорить, даже если бы оно соответствовало истине; при всех обстоятельствах одного этого еще недостаточно. Оттого что человек знает, что именно его избавили от душевной нищеты и его разум не будет, как у многих, порабощен, ему не может стать легче. Он вправе спросить: кем бы он стал, если бы у него были их мозг и их способности. Он всегда находится под угрозой того, что может в конце концов сдаться. Нужно признать, что Стендалю был понятен этот страх. Во всяком случае, он хорошо знал судьбу своего времени; он также знал, что, обладая сильной волей и незаурядным талантом, способен создавать живые образы современников, — но понят он будет гораздо позже.

Волновали ли Стендаля мысли, недоступные его современникам? Ведь он был простым и естественным. Современники не читали его, и не потому, что он писал тяжелым, непонятным или высокопарным языком. Все излюбленные писатели того времени грешили этим, но не Стендаль. Он не нравился потому, что его «Красное и черное» является обвинительным актом, в котором с исчерпывающей ясностью показано, где слабость, где сила и как несостоятельность общества одерживает победу над несвоевременно появившейся силой. Этого не хотят знать. Издавна существует неписаный закон о том, чтобы голая и трезвая правда о нравах вырождающихся современников не получала огласки. Если ей и удается пробиться на свет божий, то только в нигилистических соблазнах скепсиса, которого не могло быть в произведениях Стендаля. Он не оставлял у своих читателей сомнений в том, что для негр цена жизни и людей целого поколения определяется их делами. Ему ответили упреком в безнравственности. Он вынужден был предпослать своей книге предисловие с протестом. Но искусственное обвинение в безнравственности уже было создано, и общественное мнение уже трудно было разубедить. Самого реалистичного человека из всех, кто вообще когда-либо писал, причислили к чудакам. Он был для всех слишком прост.

Романы о современности, являющиеся достопримечательностью эпохи, должны быть написаны с предельной простотой и ясностью, что бывает не так часто. Путь писателя должен быть прямым. Стендаль подчеркивал: «Роман — это зеркало на большой проезжей дороге». Его зеркало отражало не только явное, открытое всем, но и невидимое. Это касалось всех, кто проезжал на базар по этой «Большой дороге»! Зеркало отображало каждого из них, но они его не замечали. Сам писатель никогда не знал, куда они едут. Он думал, что они должны иметь цель. Его глубокая, но наивная вера в это привела к тому, что он потерял вкус к неблагоразумному. Потому что никто не знал, что они могли натворить, проезжая мимо зеркала. Но они не могли помешать своему летописцу связывать воедино их поступки, хотя сами об этом ничего не знали. Мы, живущие через сто лет после описанных событий, только теперь стали понимать героев Стендаля, подобных нам, а заодно и самих себя так же, как понимал он.

В романе «Пармская обитель» живут и действуют веселые и сильные люди, — они ведут жизнь, полную приключений, и этого достаточно для их счастья. Их окружает более легкая атмосфера, чем в других, знакомых нам романах, где хотя и царит оживление, но дышать не так легко. Им никто не мешает быть внутренне счастливыми. Проезжая по «Большой дороге» жизни, они нередко встречаются с такими препятствиями, как полиция, таможня и прочие малозначащие обстоятельства; но это в свою очередь приносит новые приключения и великолепные сюрпризы. Божественная непредусмотренность, о которой говорил Стендаль, придает жизни полноту. Она должна непременно состоять из интересных событий, пылких желаний, страстных чувств и душевных проблем — все вместе должно быть захватывающим. Такой должна быть жизнь, таким должен быть роман, таков сам Стендаль. Все его романы — это полноценная жизнь, но «Обитель», кроме того, еще и сказка.

Фабрицио бежит из тюрьмы с таким же блеском, как в свое время Бенвенуто Челлини{119} из Энгельсбурга. Для Стендаля «Обитель» была сказкой, так же как и для нас. В действительности, Пармское государство того времени не было оторвано от мира, который только что в другом романе изображался как поле безнадежных битв. Тем не менее на этот раз Стендаль силой своего воображения создал столько удачных существ, сколько пожелало его сердце. Тут были и самый искренний, самый чистый молодой человек, и самая отважная, нежная героиня, и министр, полный достоинства и доброжелательности, и герцогиня, — словом, запоздалый восемнадцатый век, в котором удачно сочетались привлекательность и здравый смысл. Все они были рождены для опасности, потому что только опасность придает жизни настоящий вкус. Все были достаточно разумны, чтобы в конце концов обрести счастье в тихой гавани. Энергия, которой они наполнены, как и Жюльен, здесь является даром, на котором не лежит проклятие.

Как проявляется энергия Стендаля в третьем крупном романе, «Люсьен Левен»{120}? Прежде всего в восприятии общества; он ни перед чем не отступает, он перешагнул через «Красное и черное», как через пройденный этап. Тут правит Луи-Филипп, тут царят новые, буржуазные нравы и обычаи, пороки и интересы пришедшего за это время к власти сословия — и все это изображено с крайней бесцеремонностью. Беспощадно разоблачается высший свет тридцатых годов девятнадцатого века — развращенность нравов и продажность чиновников, фальсифицирование выборов и безжалостное подавление разворачивающейся забастовки. Никто другой на это не осмелился бы. Да мы и не поверили бы никому другому. Мы спрашиваем себя: «Мы ли это? Какой наметанный, трезвый глаз все это разглядел?» Мало этого, в высшем свете, выведенном в «Люсьене