Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

связывают скорее чувства, чем идеи. Стендаль времен Милана в одинаковой степени восторгался как Чимарозо и Моцартом, Корреджио{112} и Канова{113}, так и своей подругой, — позабыв обо всем земном, подняв глаза к небу, он мечтал, витая в облаках; вопреки своим знаниям и взглядам он потерял собственный голос, и речь его стала звучать нежизненно. Не знала другая эпоха человека, подобного этому коренастому мужчине, бывшему административному чиновнику, с обыкновенным, но одухотворенным лицом, который мог предаваться чувствам до самозабвения и хранить в душе нежность. Женщине, которую он по-настоящему любил, Стендаль никогда не открывал своего сердца и притворялся холодным. С той же сдержанностью он говорит и о других своих чувствах; кажется, что между ним и Корреджио есть что-то большее, чем нам дозволено узнать. Не меньшим было в нем стремление к долговечности, к бессмертию; это был тот же самый стимул, который двигал всю романтику. То, что запрещено мыслящему, тем более может разрешить себе чувствующий. Мы умираем, а красота бессмертна. Но это остается тайной между нею и немногими.

Таковы чувства Стендаля. Его теория не имеет с ними ничего общего, так как он определяет красоту, как обещание счастья, — даже не как осязаемое счастье и вообще не как реальный факт, а как нечто неземное. Мы, смертные, передаем эту красоту из поколения в поколение. Корреджио передает ее Стендалю. Миллионы других не знают этого замечательного способа стать счастливыми. Избранные не видели никакого смысла в том, чтобы научить массы пользоваться им. Если бы Стендаль поступил иначе, он бы противопоставил себя кругу людей, вращавшихся в миланских салонах, включая гостей со всей Европы. Мысли, ранее высказанные Стендалем, нашли свое отражение в его первых книгах. В Париже и Лондоне, без сомнения, были некоторые другие «дилетанты» в итальянском смысле; в применении к Стендалю это слово обозначало не только «любитель искусства», но и «член общества благородных духом, кавалерийский офицер Наполеона, поэтому аристократ». Так появилось имя «де Стендаль». Тем дилетантам он читал об искусстве, о любви и о современной Италии; это могли оценить только просвещенные, чуткие люди, а не выродки и лицемеры, которых было тоже немало. Один из друзей Стендаля в Турине утверждал, что он и ему подобные потеряли способность смотреть людям в глаза, при встречах на улице смотрели на грудь человека и, только если на ней висел орден, переводили свой взгляд на лицо.

Если орден являлся критерием, то Стендаль по крайней мере тогда писал только для персон с отличиями. Например, он задумал свои необыкновенные «Прогулки по Риму»{114} прежде всего как путеводитель для знатных путешественников. Эта книга была непревзойденной смесью знания старины и современного общества; она была деловой, забавной и еще более остроумной, чем итальянское путешествие президента де Брасс{115}. В ней как бы продолжал жить восемнадцатый век дольше, чем нужно было; но привело это к тому, что духовно обедненные современники использовали ее для того, чтобы помешать естественному развитию демократии и лишили самих себя возможности иметь суждения. Что оставалось делать писателю, который не хотел себя обесчестить? Масонское движение среди интеллигенции («Свободные каменщики») всегда появляется там, где удается направить массы по ложному пути. Аристократия духа всегда находит своим поступкам оправдание, вызывающее, однако, сожаление у остальных.

Аристократия духа типа Стендаля совмещала в себе чувствительность и цинизм. И в этом случае духовная нагота уравновешивала душевную хрупкость. Впрочем, она является естественной привилегией тех, кто с самого начала обращается только к равным. Один и тот же обычный цинизм может прикрывать как крайнюю изысканность, так и грубоватую мужественность; им прикрывают свои мысли те, кто повседневно проявляет ставшее редким мужество и смотрят правде прямо в лицо; поэтому они, пренебрегая опасностью, могут выступить, как солдат на войне. Цинизм — поза. С годами он становится средством для самоутверждения. Начав писать романы, Стендаль не изменил ни своих требований к читателю, ни силу своего голоса; самые непосредственные, самые живые изображения общества, которое тогда только он один так хорошо понимал, не выходили за пределы миланского круга. Зато, дожив до наших дней, эти романы сохранили такую свежесть, как будто один из наших современников совершил путешествие в 1830 год и привез их оттуда. Сам Стендаль знал, что это будет именно так — по крайней мере он это утверждал; можно ли сохранить постоянную веру в себя, если никто ее не поддерживает? Можно. Бальзак писал Стендалю в тоне самой искренней дружбы, как и другому, о котором пойдет речь ниже. Это принесло свою пользу.

И все же Стендалю было тяжело, на общем фоне того времени это была тяжелая жизнь; его окрыляла только глубокая внутренняя радость полноценного и поэтому независтливого человека. Он взял себе за право считать «легкость» совершенством человеческого умения. Писать для него представляло не больший труд, чем читать; по крайней мере он в этом был убежден. «Так как мне нечего читать, я пишу. Это такое же удовольствие, но более сильное». Он способен был в один присест написать много страниц; перо у него едва поспевало за мыслями. Он применял сокращения, изменял слова до неузнаваемости, избегал имен, каждый раз писал под новым псевдонимом, так как боялся политической полиции даже при буржуазном королевстве, хотя оно и сделало его своим чиновником{116}. Тотчас же после победы либералов он заявил о себе и был сперва назначен консулом в Триест. Но так как Меттерних не утвердил его, он переехал в Кивитавеччио и остался там жить. В Париже он бывал только во время вакаций, и даже досуг своих каникул он использовал для наблюдения жизни французской провинции. Живя в маленьком, удаленном от шумной жизни городке, Стендаль живо и непосредственно изображал высшее общество тех дней. Его романам не всегда давалось сразу увидеть свет: многие из них оставались незаконченными и даже после окончания надолго исчезали в библиотеке его родного города Гренобля.

Под его окнами блестело и бушевало море. Степа над его письменным столом была испещрена мудрыми изречениями, как будто он мог когда-нибудь забыть те истины, которые им руководили. Он всегда занимался существенными делами. Иногда его возбуждала политика. Тогда он совершенно забывал, что боится полиции. Не позировал ли он, утверждая, что за ним установлена слежка? Когда июльское правительство однажды допустило во внешней политике такой шаг, который Стендаль, солдат Наполеона, счел недостойным, — он собрал своих подчиненных и заявил, что он француз и поэтому подает в отставку. Но он не выполнил своего намерения. Наоборот, при