Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

назначении ему пенсии он потребовал, чтобы ему зачли годы службы у императора. Впрочем, он в любое время отказался бы от своей должности и связанного с ней одиночества, если бы нашелся издатель, который обеспечил бы ему приличный годовой доход. Он проявлял слабость только в исключительных случаях. Естественно, что надвигающаяся старость нашла его печальным. Он еще мечтал о том, чтобы его перевели в другой город. Он говорил: «Я видел слишком много солнца».

Юность избирает свой путь — яркое солнце или полумрак, добродетель или цинизм, манерность или реальность. В каждом заложены склонности, преобладающие над остальными: усилием воли можно их развить. Сперва это будет поза, затем самоутверждение и, наконец, сформировавшаяся индивидуальность. Разве она не способна заменять один путь другим? Некоторую манерность в свое время называли романтикой; во всяком случае, образ мыслей ее приверженцев был романтичным. С другой стороны, в те самые годы, когда Стендаль писал свои романы, глава романтической школы Виктор Гюго создал свои известные речи, настолько сильные ясностью и простотой, что подобных им не сочинил бы и Стендаль. В те времена Виктор Гюго принял жизненную действительность и утвердился в ней; он был членом Верхней палаты, Кодекс Наполеона был ему близок и понятен не меньше, чем тому, другому, который всегда перелистывал Кодекс, прежде чем садиться писать. Стендаль хотел непосредственного воздействия действительности, пусть самой обостренной и до обнаженности ясной ему одному, но все же действительности. Виктор Гюго избрал другой, более реальный метод; были случаи, когда они менялись ролями. На определенном отрезке пути они изображали различные события и происшествия под одинаковым углом зрения. В явлениях каждой эпохи можно отыскать некоторое единство.

Современники понимали Виктора Гюго; ему не приходилось подобно Стендалю защищаться и доказывать в предисловиях к своим романам, что он не имеет ничего общего со своими преступными героями. Если Виктор Гюго изображал преступника жертвой общества, то герои Стендаля принимали ответственность на себя и не раскаивались в этом. Стендаля винили в антиобщественности; в этом кроется причина недоверия и неуспеха. Положение Стендаля становится особо понятным в такие времена, как наши, когда в стремлении к духовной общности допускаются искажения. Писатель не вправе шаблонно мыслить; важнее всего как для него самого, так и для всего общества, — будут ли его читать в будущем? Если да, то такой обособленный индивидуум может сыграть гораздо большую роль, чем все общественные образования его времени, — ведь он служит связующим звеном между поколениями, которые иначе никогда бы не узнали друг друга. Не будь его, многие стороны современного ему общества остались бы для нас покрытыми непроницаемым мраком; он же не только осветил эти стороны, но и заставил свои персонажи жить среди нас и узнать, кто мы.

Он заключил выгодную сделку с потомками, но не лучшую, чем писатели другого направления. Не меньше сюрпризов преподнес нам и Виктор Гюго. Через десять лет после смерти Стендаля его снова открыл материалистический мыслитель Тэн{117}. 1880 год стал годом действительно огромной популярности Стендаля, хотя это и было не в первый и не в последний раз. Иногда преднамеренно, а главным образом вынужденно, Стендаль писал так, чтобы в его произведениях всегда надо было что-то искать или отгадывать, кого-то узнавать. Хранящиеся в Гренобле рукописи с их сокращениями и искажениями можно было толковать по-разному — а тем более его жизнь! Он описал ее только для себя, не заботясь о том, как к этому отнесутся потомки: так мы разговариваем в комнате, где находится спящий. В этом случае можно резко и откровенно высказать все мысли, — и счастлив тот, кто, услышав их, не окажется одиноким и опустошенным, а сумеет сохранить самоуважение.

С гордо поднятой головой прожил он жизнь. Он жил не ради ремесла: он творил незадолго до того времени, когда на смену старой, чисто светской литературе, пришла новая, в которой писатель не знал читателя и не интересовался им. Стендаль не был связан ни с высшим светом, ни с широкой публикой, и ему не приходилось вступать в сделку со своей совестью, продавать себя, щадить кого бы то ни было и меньше всего самого себя. Поэтому его не удручала и не раздражала критика, если она даже была направлена против него лично. Он жил в Италии, а писал для английского журнала. Тот, кто часто бывает один, почти не обращает внимания на окружающих: он определяет правильность своих поступков, учитывая ошибки других.

Зато он редко познает счастье быть понятым избранными; ограничен и круг его друзей. Ценители не находят в нем новизны, его не встречают с распростертыми объятиями и рукоплесканиями, общество не хочет его признавать. Все, что он делает, слишком неожиданно для современников, они остаются глухими к его творениям. Он ничего не делал по указке или ради благодарности, и признание к нему пришло слишком поздно. Но мужество не покинуло его: он закончил все свои труды и в конце каждой книги написал по-английски: «Для немногих счастливцев». Он был сильнее собратьев по перу, живших до и после него; кроме призвания, его поддерживало постоянное стремление во что бы то ни стало быть счастливым. Если он и ощущал что-либо похожее на внутреннюю неудовлетворенность, то старался не показывать виду. Почти в шестидесятилетнем возрасте во время отпуска, который оказался последним, он прогуливался по парижским бульварам, счастливый, как никогда, с сигарой во рту, все еще денди, среди всех тех, кто привык позировать. Здесь его и настигла такая смерть, о которой он мечтал, — полный жизни и энергии, он внезапно упал на улице мертвым.

II

Двадцатым годам девятнадцатого столетия не хватало энергии, имевшейся в избытке в предыдущие годы. Стендаль продолжал жить так же, как и во времена Наполеона; он не собирался лицемерить и покоряться Реставрации. Молодые годы Стендаля были полны неиссякаемой энергии и кипучей деятельности, которые он впоследствии целиком переключил на занятия литературой; он вкладывал все накопленные духовные силы в свои творения, особенно в роман «Красное и черное». Это история большой, но угнетенной силы. Общественный строй, при котором эта сила не находит ни места, ни права, не может, однако, помешать ей жить и действовать. Она живет нелегально и действует как взрывчатое вещество. Жюльен Сорель, один из самых одаренных людей того поколения, должен был стать священником, хотя и не был религиозным, — только таким путем мог буржуа попасть в число привилегированных. Ненавидя господствующую систему, он вместе с тем вынужден был стать секретарем министра. У него была безнадежная, но бурная