Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

как и их семьи, только приобретали влияние, если мелкие тираны избирали их для удовлетворения своих прихотей. Лессинг рассматривает такую ситуацию вполне серьезно, совсем не так, как к ней относились раньше. И у него этот случай приобретает всю свою общественную и человеческую значимость, становится типическим. Злоупотребление властью ради прихоти властителя, попрание человеческого достоинства, принесение в жертву людей, полноправных членов общества, чье право на самоуважение ничуть не меньше, чем подобное право у князя: нужно было когда-нибудь подумать об этом всерьез, продумать до конца, уяснить общественный смысл и моральные следствия всего этою. И тогда возникло нечто совершенно новое — не фривольная комедия, не обычное явление будничной жизни, как было прежде, а социальная трагедия.

Возникновение жанра социальной трагедии свидетельствовало о том, что люди стали смотреть на общество другими глазами, оно свидетельствовало о стремлении к общественному перевороту в области духовной и эмоциональной. Социальный переворот в области духа начался тогда, именно тогда, когда социальная трагедия нашла своего зрителя. Благодаря этому стал возможен и переворот в общественной жизни, пусть даже сперва не в Германии. Следует помнить, что в 1789 году еще не приходилось говорить о политической революции в Германии. Ее мыслители шли почти теми же путями, что и величайшие умы Франции, однако действовать как французы в Германии было еще невозможно. Хотя здесь, как и во Франции, с придворной поэзией было покончено, а рыцарь-герой феодальной эпохи больше никого не вдохновлял и надуманные переживания знати уже не могли встретить отклика у зрителя; хотя театр начал волновать его изображением судеб рядовых граждан и уже достиг на этом пути значительного успеха, примером чему служит пьеса Лессинга, однако в жизни все оставалось по-старому, и это обстоятельство естественно определило финал пьесы и ее мораль.

Ибо в «Эмилии Галотти» порок не наказан и добродетель погибает неотомщенной. Это всегда ставили Лессингу в вину — но разве в действительности дело обстояло иначе? Разве в действительности существовали такие подданные, которые осмелились бы послать герцога-развратника ко всем чертям? В лучшем случае герцог отговаривался тем, что явился жертвой интриг одного из своих бесчестных слуг и на некоторое время удалял камергера Маринелли от своего двора. Ничего больше нельзя было добиться — ни в жизни, ни в пьесе писателя-правдолюба. В своей любви к правде Лессинг пошел дальше других: он учел даже то, что домогательства герцога не могли оставить девушку вполне равнодушной. Пусть она его не любила, но в ней заговорила кровь. Действие происходит в теплой Италии, его нельзя было перенести в Германию, и не по той только причине, что Германия расположена севернее. Бедная Эмилия подвергалась двойной осаде — ей одинаково грозило и насилие со стороны и ее собственные страсти. Тем самым происходящее становилось еще оскорбительнее для бюргерской чести. Смерть Эмилии от руки отца — это акт отчаяния, не имеющий ничего общего ни с трагической виной, ни с трагическим искуплением. И потому она правдива. Так и выглядела в жизни социальная трагедия.

Все вышесказанное подтверждается и тем приемом, который был оказан пьесе. В Брауншвейге, где она создавалась, людская молва тотчас начала указывать на прототипы; в Готе ее запретили, в Берлине критика встретила ее холодным молчанием. Это была на редкость беспокойная пьеса: действенная, правдивая, высокохудожественная и ко всему — революционная. Поэтому от автора, ее написавшего, требовалась величайшая осторожность. Через некоторое время Лессинг с болью признавался, что хочет забыть свою пьесу. Но лучшие люди того времени ни на мгновение не забывали ее — помнил Шиллер, когда писал свою трагедию «Коварство и любовь», помнил Гете. Гете называл «Эмилию Галотти» решающим шагом в сторону нравственного сопротивления произволу тиранов. Когда Гете был уже стар, а новых «Эмилий Галотти», направленных против существующего произвола, не появлялось, он заявил, что «Эмилия Галотти» была произведением высокой культуры и что теперь люди снова возвращаются к варварству.

Лессинг молчал целых семь лет, прежде чем создать свое последнее великое произведение, — драматическую поэму «Натан Мудрый». Говоря о «Натане», необходимо еще раз опровергнуть господствующее мнение, будто пьеса написана в первую очередь — и исключительно — как юдофильская пьеса. Просто она лишена пристрастности. Она исполнена разума и доброты. К тому же в ней совершается преображение религий. Ибо, как сказал Платен:

В нем есть образ всего: благородства, характера, духа.

Древние боги уходят пред единого бога лицом.

Здесь нет речи о богоявленной религии. То был век разума, да и Лессинг не тот человек, который отступится от истин, завоеванных, на его взгляд, окончательно. Но тем не менее он отлично сознает, что религиозное мировоззрение сеет любовь и помогает жить — то есть устанавливает общность между людьми, творит то, чего он ждал от разума. Поистине религия и разум для него одно и то же. Потому-то в «Натане» правы все — еврей, сарацин и христианин; каждая из трех религий подлинная, как подлинно каждое из трех колец.

Пусть каждый и считает,

Что перстнем он владеет настоящим.

…Подражайте же отцу в любви,

И строго неподкупной и чуждой предрассудков.

Такова идея «Натана Мудрого», таково последнее слово Лессинга, на долю которого в жизни выпало больше борьбы, нежели любви.

Он прожил тяжелую жизнь — особенно тяжелую потому, что ему не дана была врожденная, несокрушимая жизнерадостность, присущая человеку, целиком поглощенному творчеством. Такой человек знает огромную радость игры и прозрения, в минуты высших взлетов он наслаждается счастьем свершенья, если допустить, что создания человека вообще способны быть совершенными. Мужественный дух Лессинга предпочитал истину произведениям искусства и мечтал о слиянии их в единое целое. К совершенству он приближался, когда писал свои пьесы, и затем еще раз — уже в конце творческого пути. Ибо «Натан» есть произведение творца, который уже достиг совершенства и готовится покинуть поле битвы. До этого и в самом Лессинге и вне его шли сражения умов. Каждое из его произведений, как и все, что он вообще писал, носит печать духовной борьбы. И он в самом деле глубоко воздействовал на образ мышления многих своих современников. Но поскольку общественные результаты этого воздействия проявляются не сразу, борьба его представлялась для того времени бесплодной.

Если сравнить Лессинга с другими великими борцами его века, например с Вольтером, то окажется, что Вольтер жил счастливо и даже, можно сказать, весело. Он сумел разбогатеть, он одерживал над своими идейными врагами одну победу за другой. Наконец его имя не только для лучших умов, но