Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

старческой мудрости и устоявшегося чувства справедливости. Почти все, что Лессинг писал и делал до этого, — свидетельство борьбы, он отличался исключительным мужеством, но на первых порах еще не думал о совершенной справедливости.

Его жизнь была борьбой, в борьбе он завоевывал успех, именно его боевой дух побудил его взяться за перо, и в борьбе же он сгорел раньше срока. Самое жизнерадостное из его произведений «Минна фон Барнхельм» было вместе с тем и смелым дерзанием. Ни одна пьеса до нее не была в такой степени порождением своей эпохи. Судьбы современников, Семилетняя война нашли свое воплощение в ее героях. Современники узнали в пьесе самих себя, узнали то, что в действительности происходило с ними и вокруг них. Вчерашний анекдот вдруг явился на сцене, но уже не анекдотом, а произведением искусства, достойным восхищения. Ничего подобного раньше не случалось.

До Лессинга восемнадцатый век в Германии различал два вида пьес: одни — не правдивые и не народные, и другие — пьесы ярмарочных балаганов, которые были в своем роде и правдивы и народны, но зато малохудожественны, вульгарны, Фридрих Великий содержал с 1740 по 1756 год французскую труппу, которая каждую среду играла на устроенной во дворце сцене, и очень неплохо играла. Но от высокой духовной культуры придворного круга на долю берлинцев ничего, разумеется, не перепадало. С другой стороны, было решительно невозможно склонить короля к тому; чтобы он посмотрел выступление труппы немецких актеров, — даже превосходной труппы, в которой играли Шенеман{95} и Экхоф{96}. Да и пьесы, которые ставила немецкая труппа, не могли идти ни в какое сравнение с французскими; школа была та же, хотя и плохой копией оригинала. У Фридриха не было никаких причин — будь то исполнительские или литературные достоинства пьес — бывать на этих представлениях.

Свою пьесу — одновременно и народную и высокохудожественную — Лессинг писал с окружения Фридриха. У него были все основания восхищаться королем. Не важно, что он с первых же шагов отверг то литературное направление, которое поддерживал Фридрих. Лессинг, выступивший как писатель уже в двадцать лет — он начал рано, и все же как мало времени было отпущено ему для борьбы и труда, — довольно долго с полным доверием воспринимал законы французской классической трагедии, как, впрочем, и все его современники. Прежде чем он решился восстать против традиционных канонов, посредственность немецких подражателей, по всей вероятности, просто раздражала его. Сначала он больше воевал против Готшеда{97}, чем против Корнеля.

Что мог он противопоставить господствующему вкусу? Шекспира. Необходимо вспомнить, однако, что для Лессинга, как и для всех образованных людей, Шекспир сперва был обычным драматургом в ряду других английских драматургов. Когда Лессинг впервые сослался на это великое имя в своей полемике, он еще очень мало знал творчество Шекспира. Ему пришлось на редкость много учиться, многое узнать, бесконечно многое преодолеть в себе и создать заново, прежде чем он сумел утвердить Шекспира, сперва — в себе самом, затем — на немецкой сцене; последнее произошло с помощью «Гамбургской драматургии»{98}. С другой стороны, театр французского классицизма был в то время настолько большой духовной и нравственной силой, что ей все подчинялись и без серьезнейшей внутренней борьбы никто не выходил из повиновения этой силе. Последующее выступление Лессинга против Корнеля, предпринятое с целью поколебать и ниспровергнуть его авторитет, можно в известном отношении сравнить с борьбой Ницше против Вагнера{99}. Это были словно созданные друг для друга враги; у подобных противников ненависть чаще всего целиком направлена против одного человека и его творчества, но так же нелегко дается им и внутренняя борьба.

Все это доказывает, что даже эстетическая борьба за литературную форму многого требует. Здесь нужно выступать во всеоружии, не боясь остаться в полном одиночестве. Нужно уметь предпочесть истину непосредственной выгоде, ибо тот, кто идет в ногу с господствующим направлением, которое больше не выражает истины, способен лишь на мелкие, незначительные дела. Кроме того, борьба вынуждает без устали защищать однажды занятую позицию. Тому, кто прокладывает новые пути, необходимо полное напряжение сил. Мы позволим себе даже высказать такую мысль, что, не будь это именно так, Лессинг никогда не стал бы писать пьес, что он начал их писать только тогда, когда убедился, что новые идеи надо доказать на практике. И он не только утверждал новые идеи, он одновременно претворял их в действие; таким доказательством явились пьесы, которые он создал для сцены.

Это величайший образец духовного новаторства — сила духа породила способность к творчеству. Разумеется, Лессинг от природы обладал волей к созиданию. Но плодотворностью его творчества мы обязаны лишь тому, что он был исполнен воли к борьбе за торжество новых идеалов, хотел воздействовать на неподвижно застывший мир, что-то изменить в нем — в эстетической, культурной и общественной сферах — да, даже в общественной, хотя последняя задача, как отлично понимал и сам Лессинг, была наиболее трудной. Творить — это уже очень много. Но знать и действовать — для Лессинга по крайней мере означало не меньше, чем творить. Он писал:

«Меня, милостивый государь, очень радует, что вы писатель. Но неужели вы только писатель и ничего более? Это меня огорчает».

Или возьмем другой пример, одну из его популярнейших эпиграмм:

Кто нынче Клопштока{100} читает?

А прославляют каждый час.

Пусть нас поменьше восхваляют

И больше пусть читают нас.

Вот откровенное признание того, что действовать и влиять значило для него больше, чем величайшая слава. И на этом пути он добился многого — он не только одержал победу над классицистической поэзией, прежде чем Гете и Шиллер возвели ее на вершину. Он изменил образ мышления своих сограждан и тем самым их нравы; своей борьбой, своими полемическими и дидактическими произведениями он содействовал этому не меньше, чем своими актуальными пьесами.

Подобно «Минне фон Барнхельм», любая из драм Лессинга заслуживает названия актуальной. Любая из них есть попытка вмешаться в жизнь и показать ее современникам такой, какой им самим увидеть ее нелегко без предубеждения, без прикрас, такой, как она есть. Многие пьесы, и «Эмилия Галотти» в их числе, проникнуты стремлением волновать, даже возмущать и очень желали бы совершенствовать.

Эмилию Галотти убивает ее собственный отец, чтобы она не стала любовницей герцога. В восемнадцатом веке это был дамоклов меч для всякого семейства, но это же был и великий шанс на успех. Большинство молодых дам,