Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

– в общении со слугами и извозчиками. Гиляров же настаивал, что в подобных разговорах с господами народ никогда не будет искренним. Поэтому картина православного совестливого мужика с его чаяниями могла открыться только тому, кто общался с ним по делам веры, – то есть на стезе Гилярова-Платонова[674]. Спор вокруг суда присяжных, инициированный статьями Гилярова, стал спором о легитимном знании о народе и о нравственных качествах спорящих.

Упреки в незнании русской жизни широко применялись и Аксаковым. Он сам не раз адресовал их читателям «Дня». В своей статье 16 декабря 1861 года о готовящейся Судебной реформе, опубликованной еще до того, как стали известны «Основные положения…», он намеренно с самого начала заострял проблему прожектерства:

Знают ли наши читатели, что в России миллионов 40 русского народа существуют вне положительного закона. Знают ли они, что Свод законов, с его постановлениями о малолетних, об опеках, о разных имущественных отношениях, наконец, о наследстве имеет силу только для 2–3 миллионов русских людей и ровно никакой для более сорока миллионов остальных Русских? (Курсив Аксакова. – Т. Б.)[675]

Дальше он переходил в наступление, обличая «просвещенный произвол» «просвещенных людей», которые «отвергали права быта у 40 миллионов людей». «Праву быта» народа он противопоставлял чужие права, принимаемые за образец:

Отчего частная истина Западного мира, налагаемая Русскому народу, должна быть для него истиной общечеловеческой, а истина его быта не есть истина общечеловеческая, потому только, что еще не признана авторитетом Западных ученых?

Как видим, твердые основания науки юриспруденции, на которые хотели опереться в своих проектах реформаторы, Аксаков критиковал с точки зрения народной пользы и национального престижа. Он указывал на то, что в России «по указу» нельзя завести суды присяжных и сословие юристов «на манер Германии и Франции». Те юристы, которые в России есть, непригодны, так как они вовсе не юристы. Они или чиновники – и тут он хорошо знал, о чем говорил, потому что был таким чиновником в прошлом, – или «ученые доктора». Если первые знали только Свод и «судейские выходы и входы», то вторые – только юридическую теорию, которой их научили «учителя-немцы».

Таким же вредным Аксакову представлялось и искусственное заведение суда присяжных в ситуации, когда межсословные отношения характеризовались «отчуждением». Он писал, что «неразумно теперь подвергать вопрос о чести и имуществе дворянском обсуждению ремесленников и крестьян». С другой стороны, было бы «несправедливо преступление, случай из крестьянского быта подвергать оценке прапорщиков и действительных студентов, незнакомых ни с жизнью вообще, ни с крестьянским бытом в особенности».

Обратим внимание на то, что Аксаков фиксировал внимание на противоположности дворянства и «народа», которую затем детально разработал Гиляров-Платонов в своих статьях в «Дне». Любопытно, что спор о чести, который развернулся в случае с Гиляровым через год, в декабре 1862 года, Аксаков отмечал как нечто недоступное суду недворян. В случае с судопроизводством по делам народа он, так же как чуть позже Гиляров-Платонов в своей первой статье, выводил в качестве заведомо непригодного судьи фигуру студента, не знавшего народной жизни.

В заметках Аксакова звучала та же мысль, которую далее развил Гиляров: сам по себе суд присяжных как «славянское» учреждение прекрасен, но его благо будет «искажено неуклюжим насаждением». Как мы видели, воображаемые картины Гилярова как раз демонстрировали уродливость такого насаждения. Сподвижник обоих славянофилов Ю. Ф. Самарин отметил еще одну особенность критики суда присяжных в «Дне». В своем письме И. С. Аксакову он приписал ее Гилярову-Платонову, но ее можно распространить и на скепсис Аксакова. Разделяя критическую позицию Гилярова, Самарин писал, что беспокоится об отсутствии «положительного заключения» в критике[676]. Действительно, единственным положительным решением, которое предлагал «День», было изучение «докторами права» реалий русской жизни. Теми самыми докторами, которых в другом выпуске «Дня» Аксаков обличал за их немецкую науку.

Друг Аксакова еще со времен астраханской ревизии 1843 года, Дмитрий Оболенский, который стал высокопоставленным чиновником, принимавшим участие в разработке разных преобразований Великих реформ, с откровенным раздражением и горечью писал, что не одобряет критиканство «Дня». В ноябре 1862 года, то есть как раз тогда, когда Гиляров начал печатать свои заметки о суде, он выговаривал Аксакову:

Ты вредишь литературе и мешаешь моей Комиссии[677]. Ты мне мешаешь, потому что служишь живым доказательством, что без цензуры самые благонамеренные люди… начнут писать дерзости. Ты мне мешаешь тем, что являешь собой честного человека, который… не умеет найти ни одного слова примирения. Ты мне мешаешь… тем, что поддерживаешь постоянное раздражение… (курсив мой. – Т. Б.)[678]

Действительно, заявления «Дня» о том, какой ненужной повинностью ляжет на народ суд присяжных и что реформа – скорее химера, возникшая от незнания русской жизни и преклонения перед Западом, раздражали тех, кто желал перемен. Возможно, Аксаков и Гиляров понимали это, но не стремились выступать с «примирительной» критикой по той причине, что силы цензуры были сосредоточены на формировании положительного образа предполагаемых преобразований. В такой обстановке свою задачу славянофилы скорее видели в том, чтобы высказываться за тех, кому голоса не давали, то есть представить возможные народные чаяния.

В публикации «Дня» вопреки многочисленным цензурным запретам прорывалась критическая нота, важная для понимания Великих реформ. Аксаков называл произволом просвещенных слоев населения то, с какой решительностью и самоуверенностью пересматривались начала жизни в России. В письме филологу-фольклористу П. А. Бессонову в октябре 1862 года Аксаков так передавал свои переживания:

Пишу теперь передовую статью о судебной реформе. Ужасно трудно. Предлагается (судебная реформа. – Т. Б.) Государем с самой наивной благонамеренностью, от чистого сердца, в полной уверенности, что поступает наилучшим образом, а между тем такое бесцеремонное обращение с сложившимся бытом есть истинное оскорбление. Как все это дать почувствовать при нашей цензуре?[679]

Это указание Аксакова на «оскорбление» позволяет понять, почему он был готов принять вызов «Нашего времени» на дуэль. Сестра Аксакова была в замешательстве от его поведения в ситуации с оскорблениями вокруг суда присяжных. Она писала родственнице, что не понимает, что происходит, поскольку брат никогда ранее не реагировал на оскорбления в свой адрес и порицал институт дуэли как привнесенный с Запада. Представляется, что накал страстей можно объяснить тем, что суть концепции славянофилов о том, что государство шло «от земли» и монаршая власть была производной «земли», ставилась под угрозу резкими, навеянными с Запада реформами, которые при этом объявлялись народными. Особенно оскорбительна была иллюзорная благонамеренность того ошибочного шага, который делался без опоры на «землю». Аксаков, как мог, использовал трибуну своей